Русь. Том I

А стоявший у калитки человек с поднятым над головой колом в руках кричал изо всех сил:

— На меня гоните, на меня!

— Шесть часов утра, а здесь жизнь уже кипит, — сказал Валентин, стоя посредине двора в своем пыльнике с тесемочками у ворота и глядя на травлю, как глядит какой-нибудь любитель охоты в камышах Индии на травлю кабанов.

Свиньи, посовавшись около изгороди, наткнулись слепыми рылами на калитку и, столкнувшись боками, проскользнули в нее. В этот момент кол с быстротой молнии опустился на их толстые спины, и они, взвизгнув, вылетели из огорода.

— Ф-фу! — сказал человек в блузе, вытирая платком пот с лица и только теперь подходя к гостям. — Молодцы, что приехали. А мы тут вот каждый день такие упражнения проделываем.

— Ты загородил бы, — сказал Валентин.

— Загородить — это одно, а я хочу на психологию подействовать, — отвечал Авенир (это и был он). Видел, как я ловко?… сразу обоих благословил. Нет, нынче удачно, и съели немного, — вовремя захватил.

Небольшого роста, весь точно на пружинах, с быстрыми, несколько бестолковыми движениями, Авенир производил впечатление человека, в котором неустанно ключом бьет энергия и жизнь.

— Вот, брат, как у меня! — сказал он, быстро повертываясь и делая широкий жест рукой по двору.

— Хорошо устроился, — согласился Валентин, осматриваясь по двору.

— А, брат, у нас все хорошо! Потому что просто, без всяких прикрас и ухищрений. А здесь!.. Идите, сюда, — сказал Авенир, указав направление к сараю. — Вот лодки!., сами молодцы делают. Ни в чем их не стесняю, ни к чему не принуждаю, и работа, брат, кипит. Ах, хорошо!.. И хорошо, что приехали. Давно никого не видел, не говорил, не спорил. А без разговору — не могу. Как только долго не говорю и не спорю, так просто болен делаюсь. Да, а вот мои молодцы: вот Данила, вот Антон, — говорил Авенир, широким взмахом руки хлопая по плечу ближайшего. — А там еще пять человек. Да ну что же вы стали. Раздевайтесь! Или вот что: бросайте все это здесь, Данила снесет в комнаты. А сами идемте купаться.

И он, не говоря ни слова, стал сам стаскивать с гостей их плащи.

— Да я вовсе не хочу купаться! — сказал Федюков.

— Чушь, ерунда! — сказал Авенир. — Я вам докажу, и вы сами увидите, что чушь порете. Как это можно не хотеть утром купаться?

— Ты сначала бы угостил нас хоть своей рыбкой, что ли, — заметил Валентин.

— После, после! — крикнул Авенир, не став слушать и замахав руками; потом, сейчас же повернувшись, крикнул вдогонку сыновьям, несшим в дом одежду гостей:

— Ребята! скажите матери, чтобы обед готовила, да губернаторский чтобы, да блинков попроси.

— Что ты блины-то вздумал не вовремя, — сказал Валентин.

— Ты ничего не понимаешь. Ну, нечего время терять. Идем! Вот, смотри наши места. Луга какие! Видал? А на реку посмотри. Лучше наших мест нету. И реки такой нигде нет. Ты вот в Париж там ездил, все Европы видел, разве есть там что-нибудь подобное?

Валентин сказал, что нет.

— Вот только в смысле разговора плохо. Не с кем говорить, не с кем спорить! Ну просто беда! В прошлом году тут профессор этот жил, муж твоей боронессы, — так я уж к нему ходил. Вот тебе и ученость! — сказал Авенир, быстро повернувшись к Валентину и прищурившись. — Бывало, что ни начнет говорить — с двух слов сбиваю к черту! Ни в чем с ним не соглашался. В особенности как о душе и о народе начнем говорить, — так с одного маху! Уж он, бывало, видит, что не может против меня, и скажет: «С вами невозможно спорить, потому что вы никакой логики не признаете». В этом, — сказал я ему, — почитаю главную свою заслугу. У кого есть огонь в душе, тому логика не нужна. Правда, Валентин?

— Правда, — сказал Валентин.

— Вот, брат, как! Так он даже боится меня с тех пор. А отчего это? — И сейчас же сам ответил: — Оттого, что у меня учебой мозги не засорены, а все беру вдохновением, с налета. Русская душа этих намордников не признает. Должна быть природа, и ничего больше. Ну, к черту, к черту! — вдруг крикнул он, спохватившись. — Время впереди есть, а сейчас купаться.

Разделся он на зеленом бережку с необычайным проворством. Прямо с берега, не разбирая, бросился головой в реку, исчез под раздавшейся и закипевшей водой и вынырнул далеко от берега и ниже по течению.

Купался он с упоением. Он все плавал, нырял и кричал с середины реки:

— Вот хорошо-то! Лучше утреннего купанья ничего нет на свете. Дно-то какое!.. Точно пол. Нигде таких мест для купанья не найдешь, а ведь сама природа. Рука человеческая нигде и не притрагивалась. Ребята было купальню сделали, — собственноручно раскидал к черту. Значит, ослы, природу не чувствуют. А лучше природы ничего нет на свете. Правда, Валентин?

— Правда, — сказал Валентин.

— Я, брат, природу на вершок не испортил, — кричал Авенир с середины реки, где он каждую минуту окунался с головой и, утираясь руками, отфыркивался.

Когда пришли домой, там уже весь стол был уставлен всевозможными закусками. Нарезанная темно-красными тоненькими ломтиками копченая ветчина с тонким слоем желтоватого сальца, заливное из курицы с морковкой, заливное из судака с лимоном, всевозможные грибки, копченые рыбки. И среди всего этого и столпившихся посредине бутылок — большая глиняная миска сметаны и растопленное масло к блинам.

— Что это у тебя, целый обед, даже не завтрак? — спросил Валентин.

— А что?

— Да рано-то очень: ведь и девяти часов еще нет.

— Ерунда! Я, братец, себя не стесняю и терпеть этого не могу, — сказал Авенир. — Ну-ка, садитесь, нечего время терять.

Начали с закусок, потом перешли на уху из налимов с печенками.

Авенир при каждом блюде только кричал:

— Где ты найдешь такое блюдо, Валентин? В Европе, небось, все ушло на то, чтобы красоту навести. На стол подадут — воробью закусить не хватит, а посуды да приборов наставят — руки протянуть нельзя. А у нас, брат, по простоте, без всяких штучек, но зато можно налегнуть как следует! А! Вот и они!.. — закричал Авенир, простирая через стол руки вперед, когда показалась несомая на тарелке под салфеткой высокая стопка блинов, от которых даже через салфетку шел пар. — Ах, жалко, Владимира нет! Он понимает толк во всем этом.

За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.

— Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, — говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.

— Оттого что вы другой никакой не видели, — сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.

— И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! — сказал он, обращаясь только к Валентину. — Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, — прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. — А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!

— Я только не понимаю, чем вам красота помешала? — сказал, как всегда, недовольно Федюков.

— Не могу, с души воротит. — Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: — И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. — Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. — Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди — пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. — Он поднял блин на вилку и показал его на свет. — Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.

— Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, — сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.