Страница 29 из 164
— Неудобного вообще ничего нет, а здесь и подавно.
— Он несносен! — сказала баронесса Нина, как бы оскорбленная. Она встала и пошла из комнаты. — Вы меня выжили сегодня, Валентин, — сказала она в дверях.
Валентин не обратил никакого внимания на слова баронессы.
— Да… странник — самый вольный человек на земле, — повторил он. — Вот Авенир тоже свободный человек, я тебя сегодня по дороге в город завезу к нему, тебе необходимо с ним познакомиться, а мне необходимо пригласить его на заседание Общества по поручению Павла Ивановича.
— Зачем в город? — спросил озадаченно Митенька.
Валентин несколько удивленно поднял складки на лбу и, пригнув голову, посмотрел на Митеньку.
— Ведь ты же сам мне сказал, что тебе нужно подать жалобу на мужиков.
— Это ты сказал, что мне ее нужно подать, и мне просто тогда было как-то неловко разубеждать тебя.
— Нет, тебе надо съездить, — сказал Валентин, внимательно выслушав его.
— Но меня дома ждут. Я велел позвать людей.
— Каких людей?
— Плотников… они будут ждать.
— Брось плотников, пусть ждут. Дело твое совершенно не важно, и вообще всякие дела не важны.
— А что же важно? — спросил Митенька.
— То, что мы сейчас сидим здесь и говорим, а перед нами простор, — сказал он, показав широким жестом в окно, за которым виднелись луга в косом предвечернем освещении.
«Так и быть, в город поеду для его удовольствия, а жалобу подавать не стану», — сказал себе Митенька.
— Федюков оттого и мучается, что никак не может отрешиться от дел, — проговорил Валентин.
— Вовсе не потому, — сказал обиженно Федюков, оторвавшись от книги и глядя на макушку сидевшего в кресле Валентина, — а потому что я по рукам и ногам связан семьей. Кругом серая, беспросветная по своей ограниченности среда, и ни в чем нет истины.
— Брось среду.
— Куда же я ее брошу? А что касается дела, так я совсем наоборот, я не делаю, — сказал Федюков, делая шаг к Валентиновой макушке и тыкая пальцем в воздухе на словах «не делаю». — Потому что делать что-нибудь в этой стране — это значит на каждом шагу поступаться своими основными принципами. А в этом меня еще никто упрекнуть не может. И потом, это значит очутиться в обществе ограниченных ослов, жвачных, да еще зависеть от них… Я бы тоже куда-нибудь, закрыв глаза, уехал, если бы не семья. Я понимаю тебя, Валентин, — сказал он, подойдя к Валентину и крепко пожав ему руку. — И два чемодана твои понимаю. Ты напрасно думаешь, Валентин, я все истинно возвышенное понимаю. Вот ты говоришь, что тесно здесь. И я чувствую, что тесно. Разве я не чувствую? У меня здесь (он ударил себя по груди) целые миры, а среди чего я живу?
— Давай свой стакан, — коротко сказал ему Валентин.
Федюков махнул рукой и покорно подставил стакан.
— Где я ни бываю, я везде пью, — сказал Валентин. — Уметь пить это великое дело. — Он вдруг серьезно посмотрел на Митеньку и сказал:
— Вот ты не умеешь пить, это не хорошо. Когда пьешь, находишь свободу, которой в жизни нет.
— В этой убогой жизни, — поправил Федюков, приподняв палец, и крикнул: — Верно! — Он выпил и крепко ударил по столу опорожненным стаканом.
— Ну, выпьем за мое переселение на Урал, — сказал Валентин и, кивнув в ту сторону, куда ушла баронесса, прибавил: — Она боится, что приедет ее профессор. Может быть, придет время, когда женщина ничего не будет бояться. Итак…
Гости встали и подошли чокнуться к Валентину и пожелали ему счастливо добраться до священных берегов озера Тургояка.
— Поедем со мной… — сказал Валентин, положив руку на плечо Митеньки. — Будем жить среди глухих лесов, где-нибудь в скиту, где живут совсем нетронутые культурой люди — молодые скитницы и мудрые старцы. А кругом необъятная вечная лесная глушь, где нет ни городов, ни дорог. А здесь тесно…
— Верно, тесно! — с жаром подхватил Федюков, глядя на приятелей с поднятым в руке стаканом.
— И женщины здесь не такие, первобытности нет, непочатости, Федюкову нельзя, он связан, а тебе можно.
— Да, увы, я связан, — отозвался как эхо Федюков. — А какие силы! — прибавил он, ударив себя ладонью по груди. — И на что они уходят? Ни на что. Раз в корне отрицаешь всю действительность, которую всякий порядочный человек с героизмом в душе обязан отрицать, то куда их приложишь? К будущему, которое еще не наступило?
— «Тесно!» Какую великую истину сказал ты, Валентин.
У Митеньки Воейкова приятно закружилась голова от выпитого вина, и ему хотелось встать и пожать руку Федюкову, сказавши ему при этом, что хотя он и не живет более такими мыслями, но жил ими и понимает их. Но вдруг он вспомнил, зачем он, собственно, пришел.
— Валентин, — сказал он, — я тебе принес то, что ты просил, а у меня тогда случайно не было с собой — денег.
— Каких денег? — сказал Валентин.
— Да ты же просил.
— Зачем деньги… Мне не нужно никаких денег.
Митенька в душе даже обрадовался, что, по крайней мере, он сможет теперь отдать Житникову долг без всякой задержки. А тот, наверное, уж думал про себя, что этот дворянчик заговорил его, вытянув деньги, и теперь не отдаст.
— Отдай вот ему, — сказал Валентин, беря бумажки из рук Митеньки и равнодушно передавая их Федюкову.
Митенька, не успев опомниться, выпустил бумажки из рук.
— Спасибо, — сказал с чувством Федюков, — считайте за мной, а я вам завтра же отдам. Вот вам образчик действительности, — сказал он, протягивая к Валентину и Митеньке бумажки, которые хотел было положить в карман, — что такое для меня деньги? Ничто. А приходится из-за них терпеть. И так во всем. Счастливый ты, Валентин, что уезжаешь к вечной природе, где нет действительности и, следовательно, пошлости. Я не могу без содрогания подумать, что мы пьем в последний раз и через восемь каких-нибудь дней…
— Через семь, — поправил Валентин, — сегодняшний можно не считать.
— Что через семь каких-нибудь дней мы проводим тебя на неизвестный срок. Ты замечательный человек, Валентин, — сказал Федюков торжественно и чокнулся с Валентином.
Проговорили целый вечер, сидели до двух часов ночи, ужинали, пили и все говорили.
Вдруг Валентин встал, уже несколько покрасневши от выпитого вина, и, сделав жест человека, что-то вспомнившего, куда-то пошел.
— Куда ты? — спросил его Федюков.
— Хочу послать за Авениром.
— Да зачем он тебе непременно сейчас нужен?
— Вот ему непременно с ним нужно познакомиться, — сказал он, кивнув в сторону Митеньки и посмотрев на него, несколько пригнув голову, как смотрит доктор через очки на больного, внушающего опасения и требующего принятия немедленных мер.
— Ради бога, не нужен он мне совершенно, — сказал испуганно Митенька при мысли, что если приедет еще этот Авенир, тогда и вовсе вовек не выедешь отсюда.
— Все равно завтра поедете к нему, — сказал Федюков, — что ночью беспокоить людей по пустякам.
— Пустяков на свете вообще нет, — сказал Валентин, — а жизнь и есть беспокойство, — но все-таки успокоился и сел в кресло. — Я очень рад, что тебя встретил, — сказал он, пристально, точно стараясь побороть нетвердость взгляда, всматриваясь в Митеньку.
— Может быть, не нужно этой жалобы, — сказал нерешительно Митенька, — главное, что я принципиально против нее, и в своей беседе с народом я дал слово не возбуждать дела.
— Какой жалобы? — спросил Валентин, наморщив лоб.
— На мужиков…
— Нет, это я тебе сделаю.
— А вот и солнце! Пойдем сюда, — сказал Валентин, широко распахнув звонкие стеклянные двери на балкон.
Федюков, уже совершенно захмелевший, поплелся за приятелями.
— Жалоба твоя чепуха и мужики чепуха, а вот это — главное! — сказал Валентин, указав широким и свободным жестом на картину, расстилавшуюся перед ними.
Лощина под усадьбой дымилась от утренних паров и вся блестела от обильной росы. Под лесом длинной полосой синел дымок от покинутого костра. Направо, вдали, среди моря белого тумана, расстилавшегося над лугами, сверкало золото крестов дальних городских колоколен. Над ближней деревней сизыми столбами поднимался дым из труб. И сосновый бор уже загорался своими желтыми стволами от первых лучей румяного солнца.