Русь. Том I

У нее было, очевидно, такое настроение, в котором ей нравилось быть злой и забавляться тревогой, которую она вызывала в этой невинной молоденькой девушке.

— Почему вы так говорите? — спросила тихо Ирина, но глаза ее, как всегда, твердо и прямо взглянули на стоявшую перед ней Ольгу Петровну.

Та смотрела на Ирину несколько времени молча, потом подошла к ней и, вынув из-под шарфа руку, обняла ее за плечо, как будто раскаявшись в своем настроении.

— Ты будешь очень несчастлива в любви, — сказала она, — и знаешь почему?

— Почему? — спросила Ирина тихо и не поднимая головы.

— Потому что первое условие счастья — спокойствие, а для этого нужно позволять себя любить, может быть, многим, но самой не любить никого. Мужчина до тех пор любит женщину, пока она его презирает. И пока она его презирает, до тех пор она свободна.

— Но на что же эта свобода? — спросила с порывом Ирина, даже сделав движение сжать на груди руки.

— На что свобода? — переспросила с насмешливой улыбкой Ольга Петровна, играя концами шарфа. — Свобода для того, чтобы быть спокойной…

— Но быть спокойной — значит не любить никого, быть вечно одинокой…

— Наоборот, не быть одинокой, — сказала Ольга Петровна, загадочно улыбнувшись. — И любить можно многих. Если ты полюбишь одного мужчину, то ты будешь наверное несчастна, потому что мужчина не может любить одну женщину, одну тебя, а если может, то это такой мужчина, который и самой тебе не нужен. Чтобы не любить одного и не быть несчастной, нужно любить многих; тогда будет просто, легко и интересно жить. Валентин про тебя говорит, что ты девушка прошлого, — сказала Ольга Петровна, засмеявшись, — и я по твоим глазам вижу, что ты в ужасе от того, что я говорю.

— Нет, я не в ужасе, я просто хочу и не могу понять этого, — сказала в раздумье Ирина.

— Жизнь ведь очень интересная игра. Но для того, чтобы играть все время с одним партнером, нужно или быть самой очень ограниченной, или нужно, чтобы партнер был какою-то бездонной пропастью, в которой каждый раз можно было бы находить все новое, но… таких нет. Поэтому… нужно играть со многими.

— Если таких нет… тогда лучше совсем не жить… — тихо сказала Ирина, подняв твердо свой взгляд на Ольгу Петровну.

— Да, ты так и должна была сказать, — заметила Ольга Петровна, посмотрев на нее, — и ты будешь несчастлива, — странным тоном прибавила она. — Я все-таки тебе посоветую запомнить: «счастлив в жизни может быть только тот, кто сам мало любит». А ты когда видела Митеньку Воейкова? — вдруг неожиданно спросила Ольга Петровна, не взглянув на Ирину и продолжая играть концами шарфа.

— В четверг… — как-то неожиданно для себя сказала Ирина.

— В четверг?

Ольга Петровна несколько секунд смотрела на Ирину, сощурив глаза, потом, как бы не придавая этому никакого значения, прибавила:

— А у меня он был в среду. — И, точно не заметив, как вдруг быстро взглянула на нее Ирина, сказала: — В столовой, кажется, уже готовят чай.

— О чем беседуете? — спросил, зайдя из кабинета на террасу, князь.

— Да вот говорим, как неожиданно день рождения вышел таким торжественным, — сказала Ольга Петровна.

— Да, да, — ответил князь, — ну, говорите, говорите. — И пошел опять в кабинет.

Ирина, не поднимая головы, молча отошла от Ольги Петровны и прошла в гостиную.

Ольга Петровна проводила ее глазами.

— Так вот оно что! — сказала она и, улыбнувшись, пошла в столовую, где готовили чай и собиралось общество.

В столовой разговор сосредоточился около двух вопросов: мужчины обсуждали последние грозные политические события, дамы сосредоточили свое внимание на баронессе Нине Черкасской. Все уже знали, что Валентин Елагин уехал, баронессы не было сейчас здесь, она даже не прислала записки поздравить новорожденную; значит, было ясно, что на нее отъезд подействовал сильно и, значит, Валентин уехал совсем, бросив ее.

— Судьба все-таки карает таких женщин, — строго сказала полная дама с бисерным ридикюлем.

— А мне кажется, профессор даже будет жалеть об отъезде Валентина, — сказала молоденькая дама с родинкой на щеке, осторожно улыбнувшись, еще не зная, как отнесутся к ее шутке. — Все-таки он виноват, что допустил такое ужасное положение, — прибавила она, обращаясь к хозяйке, как бы стараясь оправдать свое мнение, может быть несогласное с мнением большинства. — Он так преступно-мягко отнесся к этому.

— Профессор чистейший, святой души человек, — строго сказала полная дама, не взглянув на молоденькую даму и размешивая в чашке сахар. — Он один из тех людей, которыми может гордиться русская интеллигенция.

— Прекрасный, обворожительный человек, — сказали несколько голосов. — В беседе и в споре нет более деликатного человека. Это не Федюков, который вечно ни с кем не согласен.

— Да, это верно, — сказал кто-то. — Еще не было случая, чтобы Андрей Аполлонович с кем-нибудь не согласился, стал бы спорить или выходить из себя. Удивительной мягкости человек.

— Это нежнейший, последний цветок культуры, именно христианской культуры, — сказала полная дама.

— Кстати, а где же Федюков? — спросила молодая дама с родинкой на щеке, — удивленно-вопросительно подняв брови и оглядывая сидевших за столом. — Его жена не видит его дома уже третий день и совершенно не знает, куда он делся. Она даже боится, не уехал ли он с Валентином, потому что его никто не видел.

Сколько и каких предположений ни высказывалось в дамском кружке, все-таки все они далеки были от того, что совершилось в действительности за эти два дня в доме баронессы Нины, как это потом выяснилось.

— Вообще наши дамы отличаются, — сказала молодая дама с родинкой на щеке. — Федюков мне кое-что рассказывал про одну особу, — прибавила она, посмотрев в сторону террасы, где стояла Ольга Петровна, говорившая с Ириной. — Так вот эта особа очень поздно принимает молодых людей у себя в спальне.

В это время вошла Ольга Петровна. Дама с родинкой потупилась и замолкла с таким видом, который говорил, что она охотно рассказала бы все, но, к сожалению, здесь присутствует само действующее лицо.

Все посмотрели на Ольгу Петровну.

— Мы говорим здесь о баронессе, — сказала дама с родинкой, обращаясь к Ольге Петровне. — Для нее, вероятно, отъезд Валентина — большой удар.

XXVII

На другой день после торжественного чтения ответа царя стало известно о частичной мобилизации Австрии против Сербии. Это создало такое положение, в котором какая-то из этих держав должна была уступить.

Может быть, Австрия, объявляя мобилизацию, надеялась, что этим она вынудит Сербию на большую уступчивость и что Россия не решится из-за своих бедных родственников подвергать себя слишком большому риску.

Но Россия высказалась слишком определенно и, верная данному слову, должна будет перейти от слов к делу.

Раз Россия перейдет от слов к делу, то есть объявит мобилизацию, тогда соседняя с ней Германия, союзница Австрии, с полным основанием, под видом сохранения собственной безопасности, тоже объявит мобилизацию.

И, очевидно, Австрия, в верном расчете на это, продолжала отказываться от выражения христианских чувств, доказательством чего послужило объявление уже всеобщей мобилизации.

Это еще более подтверждало уверенность в том, что ключ к этим событиям находится в Берлине.

Германия пробовала почву в Англии.

Германский посол запрашивал английский кабинет о возможности воздействия Англии на Россию.

На это английский кабинет в лице Грея ответил, что таковое воздействие с большими основаниями должно быть произведено… в Вене берлинским кабинетом.

И указал, что сербский ответ на австрийскую ноту превосходит по умеренности и примирительному тону все, что можно было ожидать. И если Австрия и при таких условиях пойдет на военные действия, это будет значить, что она имеет заранее определенную цель — уничтожить Сербию.

Вопрос же, поставленный так, вызовет положение, при котором может последовать война, и в эту войну будут втянуты все державы.