Страница 122 из 164
VI
Баронесса Нина впервые столкнулась с таким настроением Валентина.
В настроении мрачности, какое было теперь у Валентина, он даже не проявлял и тех чувств, которые хотя и пугали Нину, но нравились ей.
— Самое ужасное у мужчин — это их способность думать, — говорила однажды Нина Черкасская Ольге Петровне. — Некоторые думают так, что на них хочется накричать за это, как, например, профессор; другие думают так, что около них скучно, вроде, прости меня, Павла Ивановича. Но Валентин… он даже не думает, а он делается такой, что я начинаю бояться. Может быть, на него так действует эта война?
— Я поговорю с ним, — сказала Ольга Петровна и прошла к Валентину в кабинет, в то время как баронесса стояла и со страхом смотрела ей вслед, пока она не скрылась за дверью.
— Что с тобой? — спросила Ольга Петровна, войдя в кабинет к Валентину.
Валентин при ее появлении, по своему обыкновению, корректно встал.
— Мне кажется, ничего особенного.
— Ты чем-то испугал Нину, и потом, правда, ты нигде не показываешься, точно потерял ко всему интерес.
— Когда что-нибудь видишь много раз, то является желание израсходовать время на новое. Притом я чувствую в воздухе перемену, и мне становится… тесно.
Ольга Петровна придвинула свой стул поближе и, с улыбкой положив руку на колено Валентина, сказала, заглядывая ему в глаза:
— Быть твоей любовницей, не любя тебя, — хорошо. Но быть женой или любить тебя — ужасно. Ты это знаешь?
— Ну, чем же ужасно? — сказал Валентин.
— Тем, что ты никого и ничего не любишь.
— Я люблю жизнь и волю, — ответил Валентин, подойдя к окну и рассматривая облака.
— Но эта твоя любовь мне представляется тоже страшной… — сказала Ольга Петровна, прищурив глаза и глядя на Валентина, — страшной потому, что в ней нет жалости и есть великое безразличие к… частностям. Ведь все люди для тебя — частности.
— Ты умная женщина, — сказал Валентин, несколько времени посмотрев на Ольгу Петровну и чуть улыбнувшись.
— Это признание факта или увертка от ответа? Как понять?
— Как хочешь.
— А ты сам-то как думаешь?
— Я вообще не думаю. Я живу и смотрю. Это тоже неплохо.
Ольга Петровна несколько времени молча смотрела на него, потом, рассмеявшись, сказала:
— Но как ты можешь жить с ней, я этого не понимаю. Не понимаю! — повторила она с веселым недоумением.
— Отчего же, у нее тело хорошее и душа простая, почти первобытная.
— Но ум, Валентин?!
— Я не люблю умных женщин, потому что ничего нет глупее их.
— Благодарю вас, — сказала Ольга Петровна, поклонившись и разведя руками, — это говорится вслед за тем, как только назвал меня умной женщиной.
— Ты просто умна, и только, а это нечто другое. Мы с тобой сейчас выпьем за жизнь, — сказал Валентин, подходя к ней и кладя руку ей на плечо, — я чувствую, что она что-то хочет принести нам и широко раздвинуть для нас двери познания.
— Хорошо, но прежде скажи, куда ты дел милого мальчика Митеньку Воейкова. Он мне нужен.
— На что он тебе нужен?
— Нужен! — сказала с упрямой и хитрой усмешкой молодая женщина.
— А, это хорошо. Понимаю. Если есть это, — значит, есть и жизнь. Выпьем, быть может, в последний раз, за нее, за необъятную жизнь. А Митеньку я никуда не девал. У него кое-какие перемены в жизни. А какие — ты об этом узнаешь от него самого.
Вошедшая в кабинет Нина чуть не вскрикнула от радостного умиления.
— Кончилось?… — только спросила она.
— Что кончилось? — спросил в свою очередь Валентин, набрав на лбу складки, и, не понимая, посмотрел на нее.
— Кончилось, слава богу, — сказала она успокоенно и, не отвечая на его вопрос, подставила свободный стакан.
Но, как потом оказалось, радость ее была преждевременна. Ее ждала большая неожиданность со стороны Валентина, а вслед за этой неожиданностью — скандальная неожиданность со стороны ее самой…
VII
Загадочное настроение Валентина разрешилось тем, чего баронесса Нина совсем не ожидала от него, и это привело ее впоследствии к тому сверхъестественному положению, в какое она попала.
Валентин вдруг совершенно неожиданно уехал в Петербург.
Приехавший к нему Федюков застал его за сборами.
Он укладывал свои знаменитые два маленьких чемоданчика.
— Уже собираешься? Значит, едем? — спросил Федюков, остановившись посредине комнаты в своем пробковом шлеме и пыльнике. И сделал уже движение куда-то бежать, не дожидаясь ответа.
— Нет, я пока не на Урал, — сказал Валентин, сидя над раскрытым чемоданом и снизу посмотрев на Федюкова.
— А куда же? — спросил Федюков тем же торопливо-испуганным тоном, с широко раскрытыми глазами.
— Съезжу в Петербург.
— В связи с событиями?
— Нет, кажется, без связи.
— Так зачем же ты едешь?
— Не знаю, просто решил.
— Что же ты мне раньше не сказал, что собираешься; я бы тоже поехал.
— Да я и не собирался, — сказал Валентин.
— Когда же ты решил? — спрашивал Федюков тревожно, стоя перед сидящим на полу Валентином все еще в пыльнике и не снимая шлема.
— Когда решил? — сказал Валентин. — Да вот сейчас, пил кофе и решил: видишь, даже стакана не допил. Федюков озадаченно посмотрел на стакан.
— Надолго, по крайней мере, едешь?
— Нет, на один день.
— Постой, сегодня у нас понедельник, вторник ты там, среда — в дороге, четверг… значит, в четверг приедешь?
— Приеду, — сказал Валентин.
Федюков, освобожденный, выпустил дух и снял шлем с потной головы.
— Фу, черт, а я было испугался, что надолго едешь, — сказал он, вытирая лоб платком и садясь в кресло по другую сторону чемоданов, против Валентина. — А вдруг задержишься?… — И Федюков испуганными глазами поглядел на Валентина, держа платок в руке, поднятой к голове.
— Нет, не задержусь, — сказал Валентин.
— Ради бога, не задерживайся.
— А чего ты так беспокоишься?
— Как же, помилуй!.. — сказал Федюков, сидя в кресле и подняв вверх руку с платком. — Ведь с тобой только и отвожу душу. Если бы не ты, давно бы убежал из этого болота, потому что я не могу… не могу… — Он махнул рукой и, расстроенно откинувшись на спинку кресла, стал смотреть в сторону.
— Дома тоже ни одного живого человека нет. Жить изо дня в день с существом низшей ступени сознания — это испытание выше всякой меры, — сказал Федюков с изнеможенно полузакрытыми глазами.
— Не надо было жениться на ней.
— Конечно, не надо было! Я не знаю, какой леший меня толкнул. В особенности, как вспомнишь первую жену, моего ангела-хранителя.
— Почему же ты ее бросил?
— Черт ее знает! Святой человек была, молча отошла, без всякого упрека, Валентин! Понимаешь ты этого человека! Бедствовала, говорят. И вот теперь ты сам видишь, что у меня за жизнь, — дома не могу оставаться.
— Бросил бы, — сказал Валентин.
— Конечно, надо бы бросить, — как эхо отозвался Федюков. — Пока она около меня, я чувствую, что не могу начать жизнь, какой я должен был бы жить со своей ступенью развития. Я два раза уже был близок к самоубийству.
— Разошелся бы, вот и все, — сказал опять Валентин.
— Я уже два раза думал об этом, — сказал Федюков в унылой рассеянности. — Что я говорю, два раза!.. — спохватился он. — Я сто, тысячу раз об этом думал! — крикнул он.
— И что же?
— «Что»? — сказал Федюков, разведя руками. — Все как-то не выходит… То она больна и жаль расстраивать, то сам расклеишься, хочется участия, — так все и идет, не выберешь ни одного удобного промежутка.
Валентину подали лошадь; он надел шляпу, легкое короткое пальто, взял палку с тяжелым набалдашником и подал руку Федюкову.
— Уже? — сказал упавшим голосом Федюков. — А что же ты — с баронессой простился?
— Нет, она поехала на почту… ну, она приедет и узнает.
— Написал бы ей записочку, что ли…
— И без записки узнает, — сказал Валентин, — на два дня всего и еду.