Русь. Том I

Путешественники вышли из экипажа и, отряхивая полы от пыли, поглядывали на окна дачи, ожидая, не выйдет ли кто-нибудь проводить от собак, которые сбежались со всех сторон и, стоя полукругом перед гостями, надрывались от разноголосого лая.

Вдруг на крыльце дачи показался сам хозяин в русской рубашке с махровым поясом.

— Голубчики! Вот утешили-то! — закричал он и сбежал с крыльца, затрещав каблуками по ступенькам, как трещоткой. — Ну, молодцы, что приехали, — говорил Владимир, перецеловавшись со всеми и от радостного возбуждения лохматя свои расчесанные с пробором кудрявые волосы.

— Но мы к тебе только по делу, — сказал Валентин.

— Ладно! А я уж третий день здесь, привез из города всякой всячины, и, как нарочно, ни один черт не завернет. Что вы так долго не ехали-то?

— Нет, мы уж давно едем, — отвечал Валентин, — да к тебе дорог уж очень много.

— На плохие, что ли, попадали? — спросил Владимир.

— Нет, мы и на хорошие попадали, — отвечал Валентин.

— Постой, с лошадьми надо распорядиться. Эй вы, черти! — крикнул Владимир на маляров, которые, поставив на траву ведра с краской, сидели и курили. — Пойдите-ка, возьмите лошадей.

И когда отделился один пожилой маляр с широкой курчавой бородой, он прибавил совсем уже другим тоном:

— Иван Силантьич, голубчик, ты уж того… за лошадьми хорошенько посмотри; знаешь, я люблю, чтоб… — И похлопал его по плечу. — Он у меня мастер гимнастику делать, — сказал Владимир, когда маляр, несколько угрюмый на вид, разбирал вожжи, брошенные на козлы.

Валентин посмотрел на Ивана Силантьича.

— Ну, идем, идем, к черту! — крикнул хозяин, хлопнув Валентина по плечу.

— Зачем гимнастику-то поставил? — спросил Валентин, когда все они проходили в своих пыльниках по двору к дому, предводительствуемые хозяином без шапки.

— Как же! Это, брат, необходимо, — отвечал Владимир и сейчас же крикнул на весь двор по направлению к дому: — Марфушка, каторжная душа, самовар.

Потом тревожно повернулся к Валентину, как будто с вопросом, который требовал совершенно зрелого обсуждения:

— Где пить будем?

— Что ж, давай хоть на террасе, — ответил Валентин, входя по ступенькам и оглядываясь, — у тебя тут хорошо.

— Нет, а то знаешь что? Я скажу, чтобы вынесли сюда на траву под липки ковер, чтобы, — понимаешь, — совсем на природе.

— Что ж, давай на природе. Портвейн-то у тебя есть?

— Есть, есть, — закричал Владимир, сделавший было движение бежать за портвейном, — твоего купил, как сердце, брат, чуяло, что нынче приедешь.

Петруша мрачно молчал, потом стал снимать свой брезентовый пыльник и долго ходил с ним около стен, ища гвоздя, чтобы повесить.

— Как-то неудобно пить, — сказал Митенька, обращаясь к Валентину и кивнув на маляров.

Владимир, уже отправившийся было за портвейном и всем прочим, испуганно оглянулся с полдороги.

— А что? Чем неудобно?

— Да вот он говорит, что маляры, мол, работают, а мы у них на глазах пить будем, — ответил Валентин.

— Э, чепуховину какую понес! Получат свое!

Через полчаса на траву за домом, где уже протянулись вечерние тени, был принесен самовар, постлан ковер, и на нем ставились одна за другой темные и светлые бутылки, которые хозяин принес из дома, держа их за горлышки в руках и прихватив под мышки. Потом отдельно вытащил из кармана темную пузатенькую бутылочку, показал ее Валентину и сказал:

— Для тебя, брат, специально…

— Ром?… — спросил Валентин, пригнув голову и посмотрев на ярлык. — Это хорошо. Вот мы с тобой как-нибудь в Африку поедем. Там настоящий ром и негритянок много.

— Негритянок? О, черт возьми, идет! — сказал Владимир, хлопнув себя по затылку. — А на Урал разве раздумал?

— Нет, не раздумал, — сказал Валентин.

Весь ковер скоро совершенно был заставлен винами, балыками, розовой лососиной, черной икрой, и была только что вскрыта коробка с священным бело-розовым мясом омара. Но Владимир все бегал в дом, захватив с собой Петрушу для переноски тяжестей специально, как он сказал, подмигнув на ходу, и совал ему в руки коробки, жестянки.

— Да будет вам, довольно и так, — сказал Митенька.

— Нет, брат, нельзя. Раз на природе, то надо как следует.

— Пусть носит, это хорошо, — отозвался Валентин.

Но когда все, подмяв под себя траву, уселись и прозрачная настойка забулькала в гладком светлом графинчике, наполняя стоявшие рюмки, Владимир, как будто вспомнив что-то существенное, сбегал в дом и принес сухую таранку. Держа ее за хвост, он тут же стал колотить ею о каблук сапога, чтобы лучше отстала кожа.

— Икрой закусил бы, зачем таранку-то принес? — заметил ему Валентин.

— Водку без таранки не могу. Это, брат, особая штука. Родное что-то. Как на природе, так обязательно таранка требуется.

— Он очень природу любит, — сказал Валентин, обращаясь к Митеньке. — А вот Петруша, должно быть, не любит. Петруша, ты любишь природу?

— Мне все равно, — отвечал Петруша, зацепив на вилку огромный кусок омара, который не снимался, пока он, взявши в руку другую вилку, не спихнул его наконец к себе на тарелку. И стал рассматривать его, прежде чем начать есть.

— Я, брат, этих козявок заграничных не особенно люблю, — сказал Владимир, глядя, как Петруша нерешительно, точно что-то подозрительное, расковыривает омара. — Так только, для порядка держу.

— Нет, хорошо. Омаром нужно белое вино закусывать, — сказал Валентин. — Лорд Байрон, например, любил тонкую закуску.

— Какой Байрон?

Валентин посмотрел на Владимира.

— Байрон, хороший приятель моего отца. Мясом торговал.

— Немец, что ли?

— Немец, — сказал Валентин.

— Ну их к черту!

Петруша не доел своего омара, осторожно отодвинул на край тарелки и, потянувшись за Владимировой таранкой, разорвал ее руками вдоль от хвоста и закусил ею.

В это время подкатил еще Авенир. Его встретили шумно и, усадив на ковер, дали рюмку и заставили пить.

— Ты нам о русской душе и о народе что-нибудь расскажешь, — заметил ему Валентин, на что Авенир, опрокинув рюмку и весь сморщившись, только махнул в знак согласия рукой.

Пока пили первые рюмки, разговор шел о том, где лучше пить, какое когда вино нужно употреблять и чем закусывать. Потом перешли на жизнь и, расплескивая рюмки, с покрасневшими лицами, вспоминали старину, пили за широту русской души, за великое будущее чего-то. Причем тут уже заговорил Авенир и, вскочив, требовал выпить за русскую душу, как за неугасимый очаг священного бунта.

— Да против кого бунтовать-то? — спросил Владимир.

— Против всего! Против всякого застоя и успокоения, не говоря уже о насилии абсолютизма.

— Ну, вали, — согласился Владимир, нетвердой рукой приближая свою рюмку к рюмке Авенира, чтобы чокнуться с ним.

— Стой! — вдруг крикнул Владимир, оглянувшись на маляров, как на что-то забытое им.

— Иван Силантьич, выпить хочешь?

Бородатый маляр как будто нехотя и равнодушно поднялся.

— Отчего же, выпить никогда не вредно.

— Ну, делай упражнения, — сказал ему Владимир, показав рукой на гимнастические приборы, и, повернувшись туда лицом, приготовился смотреть.

Маляр остановился перед трапецией, медленно поддернул штаны и, кряхтя, полез на трапецию.

— Видал?… — сказал Владимир Валентину и закричал на маляра: — Ноги-то, ноги-то продень через руки, голова! Забыл уже. Так, ну, ну!., тяжел стал. Теперь на кольцах лягушку сделай. Сильней, сильней раскорячивайся, живот подбирай! Вот… А ведь пятьдесят лет… Молодец, Иван Силантьич! Иди, брат, получай. Вот что такое русский человек. Авенир верно говорит. Он мне удовольствие доставил, уважил, теперь я его уважу. Держи стакан крепче, — сказал Владимир, наливая маляру плохо слушающимися руками водку в подставленный стаканчик. — И закуски на. Хочешь вот эту козявку? Самая, брат, дорогая закуска. Вот приятель его отца только этим и закусывал.

Маляр, сморщившись от выпитого стакана, который он выпил, не отрываясь, запрокинув вверх курчавую бороду, нерешительно посмотрел на коробку с омарами и попросил чего-нибудь попроще.