Страница 8 из 60
— Комсомольскому руководству тоже не мешает вытирать ноги перед входом в дом.
Пограничник улыбнулся: дескать, ничем не могу помочь, башмаки-то в самом деле надо было поскоблить у крыльца.
Я украдкой разглядывал строгую хозяйку. Белое без загара лицо, белые шелковые бантики в длинных косах, белое платьице, белые носочки, белые туфельки. И мне почудилось: за ее спиной сложены белые крылышки, на которых она только что влетела.
— Ну, так на чем мы остановились?
— Не остановились, а закончили, папа. Сейчас будем обедать. Все надо делать вовремя! — еще строже проговорила Люба.
Полковник только руками развел: дисциплина есть дисциплина, и не мне ее нарушать. Мы заторопились...
— Вот это да! — только и вымолвил,Петька, когда вышли на улицу.
— Волевая, — отметил Лука.
Вечером Люба пришла на «лобное место», как прозвали вытертый пятачок около колхозного клуба. Бросалось в глаза, что мальчишки были возбужденнее, чем обычно. Они беспричинно смеялись, пронзительно свистели, кривлялись, подставляли танцующим ножки. Петька Стручков только что на голове не отплясывал, а на руках пробовал. Я давно заметил, что взрослые парни становятся детьми чаще всего в двух случаях: когда оправдываются, будучи кругом виноватыми, и когда хотят обратить на себя внимание девушки. Наши, володятинские, не были исключением.
Люба подошла ко мне запросто, как к старому знакомому.
— У вас мальчишки всегда так с ума сходят или только по воскресеньям?
«Удивительно, у обоих одни и те же мысли», — подумал я, но сказать так почему-то постеснялся. Да и Люба уже перескочила на другое:
— Вы любите ловить рыбу?
Кто из мальчишек не любит ловить рыбу! Но вот чтобы этот вопрос интересовал девчонок — это неслыханно. Я замешкался с ответом.
— А я люблю. Мы с папой часто ездим на озеро. Я даже спиннингом пробовала.
Я не знал, что такое спиннинг, и опять промолчал.
— Что, секретари бывают и немые?
— Почему? — задал я дурацкий вопрос и покраснел. — У нас в речке всякой рыбы полно. Сейчас язи хорошо берут.
— Пойдемте завтра.
— А вас пустят?
Люба не ответила, только снисходительно улыбнулась: уж не воображаешь ли ты, секретарь, что меня все еще за ручку водят?
БРОНЗОВЫЙ ЗАКАТ
Вечерние зори на реке всегда красивы, но сегодняшняя была просто неповторимой. По горизонту текли расплавленные облака. Кто-то невидимый выдувал из них золотистые купола церквей, снежные вершины гор, зубчатые стены средневековых замков. И все это неторопливо перемещалось, сжималось, расползалось, рождая новые причудливые картины. Вода тоже казалась расплавленной. Из нее выпрыгивали золотые рыбки, оставляя после себя лениво расходящиеся оранжевые круги.
Почти рядом с нами, крякнув, шлепнулись в воду две утки и направились к другому берегу, густо заросшему тростником. За ними потянулись клинообразные дорожки.
А над головой растекалось море предвечерних звуков. Где-то требовательно мычала корова, вызывая запоздавшую хозяйку. Должно быть, с колокольни поднялась вспугнутая стая галок и с тревожным гвалтом отвалила в сторону. Приплыла незнакомая мелодия песни с грубоватым аккомпанементом джаза.
Люба сидела неподвижно. В ее глазах застыло золото угасавшего дня. Удочки сиротливо лежали на воде. О чем она сейчас думала? А может быть, прислушивалась к биению моего сердца? С ним и в самом деле творилось что-то неладное. Оно то сжималось до боли, то замирало, то убыстряло бег, и мне не хватало воздуха. Такого со мной еще не бывало...
— Коля, дай же мне свой пиджак, я замерзла...
Так и запомнился мне этот вечер: дымящаяся парная река, бронзовый купол неба, яркие праздничные звезды и Люба с золотистыми ресницами и счастливыми глазами...
Мама утром допытывалась:
— Что это, Колюша, ты за стихи читал ночью?
Она не смотрела в мою сторону, делала вид, что занята чисткой картошки. Движения ее рук сноровистые, быстрые, экономные. Вот выхвачена крупная картофелина, одним заходом обломаны хрупкие, белые ростки, и из-под острого ножа, как из-под рубанка, спиралью тянется лента кожуры. Не глядя, мама бросила очищенную картофелину в алюминиевую миску с водой, и снова нож с хрустом врезался в сочную мякоть клубня.
Я знаю, чего ты ждешь от меня. У нас с давних пор заведено рассказывать обо всем, что ее сын делал вечером. Мальчишки издевались над этой моей, как они говорили, девчачьей привычкой, но я не мог утаить ничего, даже если за это «ничего» припекали ремнем. Но сегодня, видно, не расскажу тебе ни о звездном небе, ни о бронзовых глазах. Я даже сам боюсь думать об этом, сам не очень верю, во сне это было или наяву.
Должно быть, я улыбался. Мама искоса взглянула на меня и тоже повеселела. И сразу на ее лбу, около глаз, в уголках рта добавилось морщинок.
Я очень люблю, когда она улыбается. И возможно, потому, что слишком долго ждал этой улыбки. Мне казалось, что мама уже никогда не снимет с головы черный платок, никогда не засмеется, никогда не перестанет плакать по ночам.
Слезы, правда, и до сих пор не все выплаканы.
Однажды в Первомайский праздник собрались у нас за столом одни вдовы и стали просить ее спеть «Степь да степь кругом». Должно быть, раньше эта песня была у нее любимой. Мама долго отнекивалась, но, видимо, ей самой все-таки очень хотелось спеть. И она запела. Пела не очень громко, но так душевно, так трогательно, что все женщины притихли, присмирели и потихоньку откуда-то из рукавов стали доставать Маленькие кружевные платочки.
А мама пела и, казалось, никого не видела. Щеки ее разгорелись румянцем. Синие, еще совсем молодые глаза повлажнели. Она стояла прямо, во весь свой высокий рост. Русые волосы, такие же пышные, как и раньше, только иссеченные белыми прожилками, были зачесаны назад и прихвачены широкой гребенкой. Руки сложены на груди. Голова легонько покачивалась в такт песне.
Пропела последний куплет и разревелась. Вместе с ней заплакали гости. У меня перехватило дыхание. Я выбежал из избы и уткнулся лицом в зеленую щетину молодой травы...
И сейчас мне вдруг так захотелось припасть губами к ее седеющим волосам, сказать что-то теплое, ласковое. Ведь у меня самого так радостно на душе!
Но мама уже поднялась с низенькой скамеечки, смахнула с фартука в таз картофельные очистки.
— Ну вот как хорошо побеседовали, Колюша, — в ее глазах проскользнула тревога. — Что-то ты сегодня и про зарядку забыл.
Зарядкой у нас называлась утренняя работа по дому: принести воды, наколоть дров, что-то починить, вскопать, переставить, перенести. Дома я оберегал маму от тяжелой работы, а в колхозе ее неизменно ставили на мужские места. И трудодней у нее было как у хорошего тракториста.
Я схватил ведра и выскользнул из избы...
— Здравствуйте, товарищ секретарь!
И во дворе сразу посветлело. Впорхнула Люба на своих белых крыльях. А я стою босиком, в выцветших пепельных штанах, в красной рубахе навыпуск. Как только земля держит!
— Ой, верстак! — обрадовалась девушка. — Твой? — Я кивнул. — Можно, я немножко построгаю? У нас в школе дорогие станки, хороший инструмент, много всевозможного металла, даже цветного, а вот дерево — на вес золота. На всю мастерскую две доски, и те сучковатые. А так хочется постолярничать. Ты что мастеришь?
— Полочки для книг.
— Чудесно! Пусть одна из них будет сделана мной. Не возражаешь?
Люба сама достала рубанок, проверила на глаз острие лезвия, зажала доску на верстаке и широко, сноровисто замахала рубанком.
Вошла мама с высоко подоткнутым подолом и ахнула.
— Батюшки-светы! Откуда такая красивая помощница?
Люба стряхнула с платья колечки пахучих смолистых стружек, приветливо поздоровалась и даже, кажется, сделала небольшой реверанс.
— Никак, Павла Корнилова дочка? На бабушку похожа.
— А я ведь не помню бабушку. У нас даже фотокарточки ее нет.