Встреча с границей

НА ЗАСТАВЕ

Наутро снова попадаю в кабину Иванова-третьего. Он продолжает жаловаться на свою судьбу, сочувствовать мне. Но уж лучше бы помолчал. Настроение и так ужасное. Стараюсь понять Любу, свое поведение. Мысленно ставлю на место Евдокии Константиновны свою маму и решаю, что поступил правильно. Но где-то внутри точит и точит червь сомнения. Ведь моя мама тоже умоляла приехать на побывку. Не поехал. Нет, здесь совсем другое. При таких обстоятельствах отъезд в отпуск равносилен трусости, предательству по отношению к сержанту Березовскому, к секретарю, к товарищам.

— Слушай, а что бы тебе попроситься на другую заставу? — советует однофамилец. — Заклюют ведь.

— Не страшно, — беспечно отвечаю я.

Иванова-третьего, может быть, и введу в заблуждение, а себя нет. Стараюсь представить, как все произойдет. Боевой расчет заставы. Две шеренги пограничников застыли в строгом молчании. Майор Козлов зачитывает приказ. Потом разбор моего персонального дела на бюро, обсуждение на комсомольском собрании...

Как это ни странно, сейчас я боялся встречи не с начальником заставы, не со старшиной, а с товарищами. Янис, Ванюха, даже Петька, возможно, поймут меня. А что скажет Березовский? Что скажет Потехин? Открылся, мол, доверился, думал, настоящий человек, а он... Суд товарищей страшнее любого трибунала. Его решение не отменишь, не пересмотришь в кассационном порядке. Оно окончательное и обжалованию не подлежит...

Куда гонит с такой скоростью этот неторопливый человек? Мне незачем спешить, надо еще раз обо всем подумать, и по возможности хладнокровно. Но впереди, будто вынырнув из-под земли, показалась знакомая вышка пограничной заставы. Я задышал часто, точно мне не хватало воздуха...

Первым увидел дежурного по заставе баяниста Костю Сидорова. Он рванулся ко мне, потом притормозил бег, остановился, на его лице появилась робкая улыбка.

— Какой ты бледный, Коля! — И, забыв поздороваться, взял под руку, как больного, и повел к «гайке» — шестигранной скамейке с табличкой посередине: «Место для курения». — Позвоночник, да? — участливо спросил Костя. — Нас тут Гали просвещал, да лектор-то из него сам знаешь какой. Может, воды принести или из санаптечки что-нибудь достать?

Из-за дувала показались Иванов-второй, Ванюха, Потехин и другие ребята. Против госпитальной публики они выглядели богатырями: здоровые, загорелые, подвижные. Увидев меня, заулыбались, ускорили шаг, начали расспрашивать о здоровье, трясли руки, похлопывали по плечам, точно дивясь моей живучести. Откуда-то вынырнул Гали, смешно ковыляя на самодельных костылях, и закричал:

— Как позвонок? В порядке?

Все засмеялись. На шум вышел старшина Аверчук.

— А, Иванов, родимое пятно заставы! И тебе, как Гали, костыли мастерить аль с собой прихватил?

Я не успел ответить: к «гайке» подходил начальник заставы майор Козлов.

— Старшина, что за гулянка в учебное время?

— Сам интересуюсь, — вытянулся Аверчук. — Оказывается, Иванова с почестями встречают.

— Потом решим, какой церемониал устраивать и какую музыку заказывать, — бросил майор. — Продолжайте занятия!

Ребят словно ветром сдуло. Стало до того тихо, что можно было расслышать, как шептались листья серебристых тополей. Двор был идеально прибран, дорожки посыпаны речным песком. Возле дувала в мелком арычке тонко позванивала холодная прозрачная вода.

К «гайке» подбежал шестилетний сынишка Аверчука Витя. Его пухлое добродушное лицо сплошь усеяно крупными веснушками. Их не было только на зубах да на подсиненных глазах. Он, по-отцовски нахмурив брови, спросил:

— Тебя глубоко засыпало?

— Глубоко.

— Ты жив был, когда откопали?

— Жив.

— А папа говорил; что ты был без памяти.

— Папа правильно говорил.

— Откуда ты знаешь, что правильно, раз ты был без памяти? — Витя понял, что загнал меня в ловушку, и хитровато подмигнул. — А меня Митька-шкет засыпал снегом, по-настоящему засыпал, даже ног не видно было. Только я сам выбрался. Честное пограничное!

Однако героя что-то все-таки задерживало на «гаечной» площадке, не позволяло сию же минуту показать мне широкую, похожую на отцовскую спину или хотя бы заломить фуражку на затылок.

— У тебя что болело?

— Спина.

— Сильно?

— Сильно.

— А как лечили?

— Гимнастикой.

— Больного гимнастикой?! Нечего меня разыгрывать, я не Митька-шкет. '

— Это не совсем обычная гимнастика, а, как бы тебе сказать, медицинская, что ли.

— Ме-ди-цин-ская? — радостно удивился Витя. — А ты покажешь, как ее делать?

— Обязательно. Только не сейчас.

— Хорошо. Я подожду до вечера. — И Витя важно, вразвалку отправился за дувал заставы, вероятно, затем, чтобы сообщить новость Митьке-шкету.

Я зашел в безлюдное помещение заставы. Моя кровать стояла без постельного белья, без матраца. Даже табличку с фамилией сняли. «Похоронили», — подумал я и отвернулся к окну. Во дворе показался Березовский, прошел за длинный промасленный стол около дувала и начал быстро, механически разбирать автомат. Наверное, только что вернулся с границы. У него на плечах погоны рядового. Да, теперь уж я сам вижу, как обернулась концовка приказа для сержанта, выпускавшего нас в наряд в то вьюжное утро...

Вошел дежурный по заставе Сидоров и почему-то шепотом объявил:

— Коля, тебя майор вызывает!

В комнате службы, через которую надо было проходить в канцелярию, меня остановил старшина Аверчук.

— Так, так... Значит, прибыл. А разрешите спросить, зачем? Инвалидные команды на заставе не предусмотрены. Почему не доложил, что тебе на двадцать суток освобождение дали? Почему я должен узнавать об этом из отряда?

— Не успел.

— Так всю жизнь и будешь не успевать. И звать тебя надо не Ивановым, а Неуспевайко. Отправляйся в баню, Неуспевайко. Знаешь порядок: войти в эту казарму можно только через банный порог.

— Меня вызвал майор.

— А... Ну, шагай. Это — тоже баня.

Я, вошел в канцелярию, представился. Майор пристально, испытующе смотрел на меня. Я боялся, .что не выдержу его взгляда, что у меня снова что-нибудь случится со спиной, с ногами и я упаду. Как я ни готовил себя к этой встрече, все-таки она застала меня врасплох.

— Садитесь, Иванов. — Голос начальника заставы показался мне глухим. — Не лучше ли было по выходе из госпиталя начать разговор со мной, а не обивать пороги в штабе отряда?

— Я не был в штабе.

— Не были? — Майор снова посмотрел на меня. Теперь в его взгляде сквозило недоверие. — Расскажите подробно, как все это произошло?

Я понял, что входило во «в с е  э т о». Начал вспоминать детали нашего выхода на дозорную службу в то холодное, вьюжное утро и удивился, что могу говорить спокойно.

Майор молчал, откинувшись на спинку стула. И смотрел не на меня, а в потолок. Затем встал, зашагал по комнате, облюбовав один маршрут — от окна до противоположной стены, где находилась железная койка, заправленная солдатским одеялом. Он очень изменился за мое отсутствие. Похудел, на лбу прибавилось морщинок, выступающие скулы еще больше заострились. А его непривычно долгое молчание обезоруживало. Но когда я заговорил о том, как орудовал в пещере сломанной лыжей, майор остановил меня.

— Иванов, но ведь вместе с вами был еще один человек. Вы не забыли о нем?

«Нет, не забыл», — ответил я про себя. Знал, что с Архипом говорили и перед отправкой в госпиталь, и по возвращении. Знал, и это еще больше укрепило мое мнение о рядовом Гали: жалкий трус!

Майор остановился против меня, спросил:

— Я должен вам верить? — Это прозвучало как упрек. — Вы ничего не хотите добавить?

Я молчал.

— Тогда все. Можете быть свободны. — И майор отвернулся от меня.

«Так, — заключил я про себя, — Гали верят, а мне нет». Конечно, если человеку заочно приписали недисциплинированность, разгильдяйство, невыполнение пограничного задания, почему бы ему не приписать еще и вероломство? Спину горбатого жалеть нечего — все равно согнута.