Нада

Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чеки.

Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к царю сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.

Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя, называя его царскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чека сказал:

– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!

Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против царя, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.

– Хорошо, – сказал тогда царь, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?

– Как же, слыхал! – ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.

– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!

– Слыхал, царь, слыхал!

– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!

– Знаю все, царь! Велика важность!

– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?

При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.

– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря; как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!

– Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чека. – Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!

Теперь только я понял, какую яму Чека рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.

Я надеялся, что теперь Чека отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.

– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал царь, – что когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей.

– Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?

– Умслопогаса растерзал лев, о царь, – отвечал я – а Нада находится в скалах Сваци!

И я рассказал ему про смерть Умслопогаса и про то, как и разошелся с женой Макрофой.

– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чека. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?

– Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! – ответил я. Слова ее непонятны!

– И ты ничего об этом не знаешь? – сказал царь, странно глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе как будто холодно, руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!

И смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.

Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чеки. Он готовил мне пытку огнем.

С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:

– Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!

– Прочь, слуги, оставьте меня! – смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.

– Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!

Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.

Некоторое время Чека следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.

– Так скажи мне, Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?

– Я одно знаю, о царь, – отвечал я, – что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело! – Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания били ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.

Царь опять заговорил:

– Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не вскармливали никакого младенца, мной рожденного?

– Клянусь, царь, клянусь твоей головой! – отвечал я.

Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чека молчал, и эти минуты казались годами.

Наконец он сказал:

– Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал бы ее, и ты бы запел свою последнюю песню!

Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.

– Правда твоя, царь, – спокойно ответил я, – огонь не властен над чистым сердцем!

Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.

– Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука была скрючена и мертва.

– Вот следы огня в шалаше Чеки, огня, сжигавшего меня много-много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.

– Но мать мертва, – снова заговорил царь, – умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдуны не созовутся, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар, а ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! – И, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.

СОВЕТ БАЛЕКИ

Я поднялся на ноги, громко славя царя, и вышел из царского дома Интункулу. Я до выхода шел медленно, но потом бросился бежать, терпя страшные муки. Забежав на минутку к знакомому и обмазав руку жиром и завязав кожей, я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место моего бывшего дома. Там я в отчаянии бросился на пепел и зарылся в него, покрыв себя костями своих близких, еще лежавших здесь.

Да, отец мой, так лежал я, последний раз лежал, на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мной.