Крокодилия

8

Мой дорогой Доминик,

есть вещи, которые нельзя произносить вслух. Речь унижает их, заставляет выглядеть менее значительными, чем они есть на самом деле, искаженными и лживыми. Иногда ты что-то повторяешь так часто, что это становится правдой. Или чем-то вроде правды. Твое желание, чтобы все на свете имело смысл (чье-то желание, если быть точным) заставляет нас сочинять истории, которые на самом деле историями не являются. Мы все неудачные ораторы, когда речь заходит о нашей жизни. Мы все хотим — остро жаждем — украсить нашу жизнь миллионами необычных событий. Мы хотим, чтобы у каждой истории были начало, середина и конец. Мы полагаем, что только тогда у нее появится значение. Как будто значение уже не заложено в том факте, что существует история, которую нужно рассказать. Мы наполняем наши жизни "а потом я, а после этого я, а затем я". История, история, история. Но жизнь совсем другая. А если и похожа, то все равно по-другому.

Понимаешь, что я хочу сказать?

Видишь ли, мои отношения с Дэвидом — это особая история. И мне нужно рассказать ее тебе. На бумаге. Буквами. Я не могу говорить с тобой об этом. От разговора она станет совсем другой. Ты будешь спрашивать меня, смотреть на меня, я начну волноваться, доверяешь ли ты мне, не презираешь ли меня, мне придется многое изменить, чтобы угодить тебе, и ложь начнет превращаться в правду. И для меня, и для тебя. А я не хочу этого делать. Я просто хочу рассказать тебе все так, как это случилось. Не глядя тебе в лицо, не вынуждая себя всё выкладывать сразу, усложнять или делать более интересным, чем было на самом деле. Но разве не этого ты хотел? Правды?

Но если ты считаешь, что это нелепо, что в этом нет смысла, поставь такой эксперимент: подумай о чем-то, что произошло в твоей жизни, чем-то, что ты считаешь интересным, и запиши это. Просто запиши это, как запомнилось. Запиши свою версию того, как это случилось. Потом через какое-то время расскажи кому-нибудь ту же самую историю. Или хотя бы попытайся. Это будет невозможно. Каждый раз, когда ты будешь рассказывать, история будет выходить по-другому, и возникнет столько же различных вариантов, как и людей, которым ты будешь ее рассказывать.

Понятно ли я объяснил?

Нет?

Теперь слушай внимательно…

Однажды я пошел сделать снимок для паспорта в фотоавтомате. Это было на станции метро Уайтчепел. Но он был занят. Из-под серой занавески виднелись белые ботинки и черные джинсы. И вспыхивал свет.

Я пошел в бар выпить какао, и, когда вернулся, в будке уже никого не было. Не было ни души и рядом.

Я зашел в кабинку.

Глядеть, не мигая, в глубокий серый экран, руки на коленях, легкая улыбка. Четыре вспышки. Четыре моих изображения проходят по внутренностям машины, проявляются, промываются, сушатся. Четыре лица отсортированы, каждое лицо другое, каждое то же самое. Каждое лицо — мое и не мое.

Я остался возле автомата ждать, когда проявятся фотографии.

Через несколько минут раздался шум, вылезла полоска снимков.

Я взглянул на них.

Но это был не я. Это был тот, кто побывал в будке до меня. Четыре лица смотрели на меня. Одинаковые, и в то же время разные. Я переводил взгляд с одного на другое. Четыре портрета одного человека.

И пока я смотрел на полоску фотографий в моих руках — мальчик лет шестнадцати-семнадцати, клетчатая рубашка, прекрасные белокурые волосы — пока я смотрел на эти фотографии, одинаковые и в то же время разные, я влюбился в этого мальчика.

И решил подождать его возвращения.

Я держал фотографии, как талисман, в надежде, что мальчик вернется. Я смотрел на черно-белое лицо, как на картину. Иди ко мне, заклинал я. Иди ко мне. Иди ко мне. Я здесь, я твой. Я видел твое лицо и теперь знаю о тебе всё.

Я действительно знал о нем всё. Я чувствовал, что он стал частью меня, частью моего сознания. Этот снимок был знаком свыше, и я не имел права игнорировать его. Я знал, что должен найти этого мальчика и сказать ему, что люблю его.

Я ждал больше часа, но он так и не вернулся.

Я пришел домой — я жил тогда в маленькой комнатенке в Олдгейте — лег в постель, не в силах оторвать взгляд от полоски фотографий. Я даже начал говорить с ними. Словно ребенок, говорящий с куклой, я оживил этот квартет лиц.

Первое лицо улыбалось, смотрело прямо в камеру, выглядело счастливым и веселым, излучало нахальную уверенность, стекавшую с бумаги и расплывавшуюся под моими пальцами, как эктоплазма. На следующем снимке он чуть повернул голову, смотрел куда-то влево, глаза затуманенные, сонные, правая рука касается шеи. На третьем снимке вновь улыбка, широкая, белозубая улыбка, голова чуть откинута, открывая крупный кадык и чувственную шею. Как я хотел целовать эту шею, сосать ее, испещрить ее следами зубов и засосов! Четвертая была самой странной. Мальчик смотрел прямо на меня. Не в камеру, а именно на меня. У него был странный, вопрошающий взгляд, он слегка хмурился, смотрел удивленно. И я подумал, что как раз, когда делался этот снимок, я отошел от будки купить какао. Если бы я остался, я бы увидел его.

Я лег в постель и подрочил, воображая его. Я лег спать и думал о нем. Во сне он сошел с фотографии, целовал меня, называл меня своим любовником, дрочил мне член своими гладкими, юными руками. В другом сне, двумя днями позже, разверзлись небеса, и на меня хлынула лавина фотографий. На каждой был мой безымянный мальчик.

Я не расставался со снимками и показывал их всем, кого знал. Поскольку я не мог сказать правду, я придумал про него историю.

— Мы как-то раз с ним напились, и он попросил меня его сфотографировать. Его зовут Дэвид. Он собирался заплатить мне кучу денег. Хотел стать моделью или что-то такое. Ну в общем он дал мне адрес, но я его потерял. Все, что у меня есть — эти фотографии, которые он мне дал. Полный кошмар. Мне позарез нужны эти деньги.

Так продолжалось три с лишним месяца. Никто никогда прежде не встречал этого парня. Я решил, что он, очевидно, не местный и теперь наверняка уже далеко отсюда, счастливый и довольный, живет другой жизнью с другими людьми, не подозревая о существовании Уильяма Лестера Кроу, который думает о нем каждую секунду днем, ночи напролет мастурбирует, воображая его, и жизнь которого непоправимо изменили четыре черно-белые фотографии.

И вот как-то раз, месяца через четыре после того, как я нашел фотографии, я пошел в зоопарк. И пока я стоял у крокодильего питомника, погруженный в мечты, кто-то подошел и встал рядом. Я непроизвольно бросил взгляд на отражение незнакомца в стекле. Его лицо наложилось на морду одного из крокодилов. Я почувствовал, что мое сердце дрожит, как воробьиное крыло.

Я повернулся посмотреть на парня, стоявшего рядом.

Это был он. Мальчик с фотографий.

Он улыбнулся мне.

— Они прекрасны, правда? — произнес он. — Крокодилы.

9

— Родители придут к нам в воскресенье на обед, — сообщила Анна.

Я недоверчиво посмотрел на нее.

— Шутишь?

— Нет. Иногда ей взбредает в голову. Она уже раз пять-шесть здесь была с тех пор, как Гаррет родился. Получается: раза два в год. Ты никогда раньше с ними не приходил, но я тебя не виню. Мы все садимся за стол. Мама говорит с Гарретом, но все, что она говорит, предназначено для меня. Только представь себе. "Ну, крошка, как тебе тут живется? Наверное, трудно отыскать игрушки во всем этом хламе? Наверное, мама была слишком занята, чтобы помыть тебе руки? И тебе ведь неудобно в этой одежде?" А я сижу и смотрю на Стивена, а он кусает губу чуть ли не до крови. Потом я говорю: "Хочешь еще мяса, мама?" А она отвечает — знаешь, таким вежливым тоном — "О, спасибо. Я не так уж люблю недожаренное мясо. Кое-кто любит его, я знаю. Слышала, это очень современно. По-европейски. Но я так и не смогла к нему пристраститься". А потом она говорит: "Ты разве не кладешь сахар в горошек?" Или: "О, масло с зеленью. Так вот как в наше время готовят?" И она никогда не говорит со Стивеном. А папа просто сидит рядом и думает о чем-то своем. А когда они уходят, у нас со Стивеном начинается страшный скандал, я угрожаю, что уйду от него, он кричит, что уйдет от меня, и все это называется семейная жизнь.