Крокодилия

4

Меня разбудил какой-то грохот. Я включил лампу. Четыре утра. Снизу доносились голоса и шаги. Моя сестра и Стивен. Они ссорились, стараясь не очень кричать шуметь. Пьяный голос Стивена звучал громче, язык заплетался.

Я встал, выглянул из комнаты. Они были в холле на первом этаже.

— Ты разбудишь Гаррета. И Доминика, — говорила сестра.

— Кого это ебет?

— Меня ебет! Вот кого!

— Я… мужчина в доме. Я буду делать то….

— Ох, когда ж ты повзрослеешь, Стивен? Иди умойся.

— Перестань мною командовать.

— Я буду тобой командовать, пока ты не научишься сам принимать решения.

— Я тебе не какой-нибудь сраный мальчишка.

— Ну это как сказать.

— Ты и твоя ебаная мамаша, вы обе…

— Моя мать тут совершенно не при чем. И не смей так со мной разговаривать, Стивен. Я вообще не хочу с тобой спорить. Я устала. Ты мерзавец. Я тут целый день возилась с этим засранцем, которого ты считаешь своим сыном. Я крутилась у плиты, готовила обед, который отправился в помойку, я потолстела на три фунта. Меньше всего мне хотелось тебя ждать. Так что отправляйся наверх, раздевайся и ложись в постель до того, как отрубился, чтобы мне не пришлось тебя тащить. А хочешь проблеваться, так хотя бы постарайся попасть в горшок у кровати. Если мне завтра придется стирать заблеванное белье, как в прошлый раз, то, клянусь, я засуну голову в стиральную машину вместе с ним. Так пойдешь ты наверх, как хороший мальчик, или мне тебя отвести?

Тишина.

Потом какой-то новый звук.

Я перегнулся через перила. Стивен сидел на нижней ступеньке, закрыв лицо руками, пальцы вцепились в челку. Он плакал.

— Да, да, — моя сестра погладила его по голове и поцеловала.

— Я люблю тебя, люблю, — без устали повторял Стивен.

— Я знаю, мой сладкий. Знаю, мой ягненочек.

— Я люблю тебя, — его рука полезла к ней между ног, задирая ночную рубашку.

Сестра поменяла позу, расставила ноги. Улыбаясь, она стала покачиваться на его руке, прижав его лицо к своему животу и воркуя, словно птица.

Я вернулся к себе в комнату, выключил свет.

И внезапно…

Я оказался в центре белой, освещенной свечами тюрьмы. Передо мной было одно маленькое оконце. За ним — залитый луной снег. От света миллиона звезд снег сверкал и переливался. Камера была круглой, у голых белых стен стояли пять больших свечей. Я был прикован в центре комнаты.

Я был обнажен. Всё мое тело было украшено сотнями сияющих драгоценных камней. Словно из каждой поры выступила рубиновая капля крови и кристаллом застыла на коже, как голодное насекомое. Я чувствовал себя скованным и защищенным роскошной броней. Ногти на руках были выкрашены золотом, на ногах — серебром, сапфиры и жемчуг сияли на лбу и щеках, а волосы были покрыты золотой фольгой и блестками. Анус болел и распух от пригоршни сапфиров, а мочки ушей оттянули изумруды. Каждый дюйм моего тела был украшен сверкающим камнем, и я стоял так, прикованный и неподвижный, глядя на мерцающий пейзаж за квадратным окном.

И вдруг одна из свечей зашипела, и в тот же момент я оказался в своей комнате, мой член извергал сперму, а где-то далеко стонала сестра, которую ублажал палец Стивена.

Вот история беременности моей сестры.

Однажды она пришла домой с парнем в белой водолазке. Его звали Стивен. Она представила его родителям, и мама угостила его чаем. Папа чувствовал себя неловко и задал несколько вопросов о деньгах. Сестра посмотрела на меня большими глазами, я изобразил восторг.

После того, как они ушли, мама сказала, что это приятный молодой человек, у него хорошая профессия, и Анне вряд ли удастся найти кого-нибудь лучше. Папа согласился. Она поинтересовалась моим мнением, и я сказал, что выглядит он неплохо. Это ей, судя по всему, понравилось, она улыбнулась и кивнула. Потом она удалилась на кухню мыть чашки, словно хитрая ведьма готовить любовное зелье.

Мама всегда говорила Анне одно и то же: "Слава Богу, что у тебя есть характер, потому что ты далеко не красавица, моя дорогая. Но ведь это благословение, любовь моя. Красота быстро проходит. Посмотри на мои руки. Поверишь, если я скажу, что они были красивыми, когда мне было столько, сколько сейчас тебе?"

У мамы с Анной всегда были плохие отношения и с каждым годом становились всё хуже. Сестра всегда была свободней нас всех. Я — от безразличия или трусости — спокойно воспринимал родительские поучения, Анна же боролась изо всех сил. Она была саркастичной, раздражительной, всякий раз провоцировала ссоры. Она словно закаляла волю в бесконечных схватках с родителями. Темперамент у нее был еще тот. Стоило ее разозлить, и она превращалась в разъяренного вампира. Иногда мне приходилось силой удерживать ее, чтобы она не ударила мать.

— Эта девчонка ненавидит меня, — как-то раз пожаловалась мама.

— Да нет. На самом деле нет.

— Конечно, ненавидит. Я всё прекрасно вижу. Просто не могу этого понять. Как она может ненавидеть меня после всего, что я для нее сделала?

Мне нечего было сказать. В конечном счете, это была правда. Как могла моя сестра ненавидеть ее? Но ведь так оно и было. Порой я и сам ненавидел мать. Она дала нам всё, но то, что она давала, было призвано унизить нас, подчеркнуть нашу несамостоятельность. Для нее мы были ее детьми. Мы существовали исключительно для того, чтобы сделать ее жизнь насыщенней и веселее. Она никогда не спрашивала, что мы чувствуем, что мы хотим, что нас интересует, словно мы вовсе не были людьми. Мы жили, чтобы доставлять ей удовольствие. То, что она к нам испытывала, было чувством эгоистичной, снисходительной любви, бесстрастной и черствой. Любви, лишавшей нас воздуха, лишавшей возможности расти, и, в конце концов, заставившей нас сбежать навсегда от ее хватки. Любовь моей матери была любовью собственницы. То, что полностью не поддавалось ее любви, она просто уничтожала. Так она загрызла моего отца, оставив ему одну возможность: сидеть в углу, точно старая ощипанная птица, и безмолвно пялиться в телеэкран.

И вот однажды за воскресным обедом в присутствии Стивена моя сестра произнесла:

— Мама, мне тебе нужно кое-что сказать. Ты будешь бабушкой.

Это был такой дикий скандал, что я думал — без смертоубийства не обойдется. Кончилось тем, что Стив и Анна стояли на улице, мама швыряла вещи Анны из окна, где-то позади кричал отец, а сам я заливался слезами, как младенец.

Помню, был ветреный день, и одежда Анны летала из одного конца улицы в другой. Все ящики шкафа были мгновенно опустошены, белое нижнее белье и розовые свитера расправляли крылья и летели в мусорные урны, на деревья и машины, словно началась сюрреалистическая снежная буря. Сестра стояла на улице и смотрела, как ее барахло валится сверху, будто небесная кара. Она даже не пыталась поймать или подобрать что-нибудь. Стояла неподвижно, опустив руки, и смотрела, как мать вышвыривает колготки и трусы из окна. Когда все, что можно было выбросить, оказалось на улице, и мать опустошенно пристроилась у распахнутого окна, сестра села в машину Стивена, захлопнула дверь и укатила. Позади нее на деревьях расцветали ее бюстгальтеры и блузки.

Анна больше ни разу не появилась у родителей. Мама с папой пару раз заходили посмотреть на ребенка, но со Стивеном они не говорили, едва удостаивали словом Анну и никогда не задерживались надолго. Отношения между матерью и сестрой всегда были безрадостными. Даже в ту пору, когда мы были совсем маленькими и гладкими, как мрамор. Когда мама садилась рассказывать мне истории, Анна отворачивалась лицом к стене. Но мама ничего не замечала. Истории были предназначены для меня.

На следующий день после пьяного возвращения Стивена, в дверь постучали. Было уже около полудня, Стивен не вставал с постели, мучаясь с похмелья. Анна ушла с Гарретом в магазин.

Я открыл дверь.

Это был парень из соседнего дома. Моя сестра описала его весьма точно. Но первым делом я заметил его глаза, ярко-зеленые. Я никогда не видел такого цвета. На парне была рваная майка и черные кожаные штаны. К его майке была приколота брошь с крокодилом — серебряная с брильянтами.