Туманный день

Что-то темное, тяжелое обрушилось на нас. Я отлетел в сторону. Когтистая, мохнатая лапа схватила руку с блестящими часами. На земле, подмяв под себя упавшего Флери-Мора, барахтался, сверкая крыльями, питекантроп, отвратительный как дьявол.

Зверь словно подставлял мне свой плоский затылок. Я вскинул ружье и выстрелил. На этот раз выстрел грянул как гром. Густой дым окружил меня, закрыв первобытное солнце. За ним последовали холод и молчание… Дым не рассеивался.

Он и не мог рассеяться, ибо это был вновь появившийся туман. Вспышка пороха всколыхнула его и погасила удивительное видение. Мы снова были в двадцатом веке.

Тут же, словно от того же сотрясения, дым превратился в изморось. Меня обдало мелким, леденящим дождем.

Настал вечер в вечере. В полумраке, где ночь сливалась с туманом, я увидел на земле ноги Флери-Мора, ничком лежащего на земле.

Он очнулся и застонал:

— Меня убили! Убили!..

И действительно, он словно жаловался по ту сторону смерти. Руки у него были как у мертвеца, и я напрасно старался растереть их. На неподвижном, будто маска, лице застыло выражение ужаса.

Я показал ему в сумерках на тень орешника. Это знакомое зрелище немного успокоило его. Он сказал, что видит достаточно хорошо, чтобы вернуться, и хо- чет сделать это как можно скорее.

Я быстро связал крестик из веточек и воткнул его в землю. Флери-Мор торопил меня уйти.

Метрах в двадцати отсюда мы нашли тропинку. Еще один крестик. Снова нетерпение Флери-Мора.

Еще дальше нам встретились каменотесы, возвращавшиеся в Норуа Ле-Кормонвилль. На мои вопросы они ответили, что не видели ничего, кроме тумана, и не слышали ничего, кроме выстрела.

— Странный феномен ограничивался очень малым радиусом, — заметил я, когда они ушли. — Это очень удачно. Иначе сколько селений оказалось бы под водой!

Я хотел засмеяться, но тщетно…

Флери-Мор во всю прыть спускался с холма, иногда он внезапно останавливался, испуганный черными молниями летучих мышей или зеленым туманом спаржевых посадок. Пролетевшая беззвучно, как тень, сова заставила его в страхе съежиться.

Я кое-как едва поспевал за ним. Мы вернулись в замок.

Мы договорились, что сохраним случившееся с нами приключение в тайне. Не было ничего проще. Вечером мой друг занемог. Руки у него были ледяными, лицо окаменело. Его уложили. Я дежурил возле него вместе с его женой.

Утром лихорадка уменьшилась. Доктор прописал покой, сон и молчание. Прежде чем начать лечение, Флери-Мор захотел поговорить со мною наедине.

Он попросил меня вернуться на место миража, чтобы определить положение пещеры: «Ее нужно найти во что бы то ни стало. Там должны быть бесценные окаменелости». Он горячо поблагодарил меня за поставленные вехи и заклинал беречь их, чтобы ни ветер, ни какой-нибудь прохожий не свалили эти мотки.

Я отправился туда с землекопами, захватившими спои орудия.

Крестики оказались нетронутыми. Первый из них указывал на второй, а второй — на пещеру. Зрительно я представлял себе, что между местом, где упал Флери-Мор, и входом в пещеру было метров тридцать. Но протекшие тысячелетия сдвинули край обрыва метров на двадцать, и нам пришлось бы рыть траншею именно такой длины, если бы двумя метрами левее в нужном направлении не протянулся карьер. Я отсчитал по его фронту двадцать метров; землеконы начали рыть и почти тотчас же наткнулись на глину.

Часа в три пополудни я остановил работы. Пещеры не было. Я думаю, она обрушилась под действием геологических сдвигов. Но в своих поисках мы обнаружили в мергелистой массе конгломераты красной земли, перемешанной с костями.

Я тут же выделил части скелета. На всех костях рук и ног виднелись какие-то наросты; они не были ни механическими повреждениями, ни следами артрита, а попросту природными выступами, к которым прикреплялись сухожилия перепончатых крыльев. (Эти части, надлежащим образом собранные, образуют почти полный составной скелет; любители могут видеть его в музее под названием Pteropithecantropus erectus, которое считается фантастическим. Его называют также антропоптериксом, или, чаще всего, кормонвилльским летучим человеком.)

Как я и предвидел, раскопки не обнаружили ни керамики, даже грубой, ни кремней, даже необработанных; ни слоновой кости, ни палицы; не было и рога нарвала, который мог бы служить копьем. Тем более велико было мое изумление при виде извлеченной из земли затылочной кости черепа с круглым отверстием в ней.

Я размышлял над этим обломком усерднее, чем Гамлет над черепом Йорика. Это загадочное нечто, этот пустой кружок не давал мне покоя. Мне пришло в голову измерить его. Диаметр отверстия точно совпадал с размером пуль моего ружья двенадцатого калибра!

Не успел я опомниться от догадки, вызванной этим совпадением, как один из рабочих принес мне только что выкопанную добычу: хрупкую белую кисть правой руки, плотно впаянную в глыбу глины. Решетчатый кулак сжимал какой-то предмет, который я решил высвободить.

Вот уже миллионы лет, как эта рука была погребена в недрах горы. И все-таки она держала золотой хронометр.

Никогда еще мне не попадалась столь жалкая реликвия. На остатках циферблата сохранились кусочки стекла. Я открыл часы ножом, как устрицу. От стального механизма осталась лишь ржавая пыль с искорками рубинов. Но нетленное золото устояло перед натиском времени. На потускневшем корпусе можно было прочесть: «Самуэль Гольдшмидт, авеню Опера, 129, Париж». А покрывшиеся минеральной коркой стрелки показывали через целую вечность пять минут шестого.

Не могу и сказать, что делалось у меня в голове. Не прошло и тридцати минут, как с часами и затылочной костью в руках я, нарушив запрет, силой проник в комнату Флери-Мора. Он сидел на постели. Его прием разочаровал меня. Мое сообщение его ничуть не заинтересовало; рассеянно потрогав обе реликвии, он сказал громко и решительно:

— Шантерен!

— Ну?

— Не нужно говорить этого людям.

— Чего, друг мой?

— Что они когда-то были крылатыми…

— Как?!

— Это будет слишком большим ударом для них, знаете ли… Не нужно ничего говорить… Я много размышлял, после того как вы ушли.

— Да, Шантерен, оказывается наше желание бороздить небеса, наше неумирающее стремление летать — это не надежда, не порыв к лучшему, более прекрасному! Это лишь смутное сожаление… Сожаление об утраченных крыльях… О потерянном рае… Не об этом ли говорит нам и Библия? Что символизирует изгнание Адама и Евы? Ах, поверьте мне: все мифы древности основаны на какой-нибудь доисторической реальности! Каждый герой поочередно изображает в них человечество. Прометей — разве это не завоевание огня? Падение Икара — разве это не потеря крыльев?.. И в злых и в добрых чувствах плоти сама собой передается какая-то первобытная, глухая и цепкая традиция. Когда мы хотим летать, мы, сами того не зная, оплакиваем свои потерянные крылья; а когда мы испытываем тоску по морю, нас волнует нежность изгнанника к запретной родине… Нет-нет, не нужно говорить людям, что они падшие ангелы. Это было бы слитком грустно!

— Как! — вскипел я — возмущению моему не было границ. — Вы посмеете промолчать? Но ведь наше открытие принадлежит не нам; это достояние всего человечества! И я не понимаю, что может быть грустного в том, если оно узнает, что некогда люди летали, но душа у них ползала! Сознайтесь, что от перемены мы только выиграли.

— Не нужно говорить.

— А истина? — вскричал я. — Истина! Разве ей не следует служить наперекор всему и всем? Разве не стоит пожертвовать всем ради нее? Разве не она окрыляет душу и возносит ее выше серафимов в небесах?

— И все-таки говорить не нужно, — упрямо твердил Флери-Мор.

Честь нашего открытия В равной мере принадлежала нам обоим. Ни один из нас не мог распоряжаться своей долей прав на него без согласия другого, Итак, я покорился…

Вот почему прошло столько времени, прежде чем антропоптерикс появился в музее. Он обязан этой милостью изобретению самолета. На следующий же день после решающего испытания Флери-Мор разрешил мне открыть тайну.