Крипт

— Наконец-то!

Дон Кястутис узнал недовольный голос и в первый раз за этот вечер испытал облегчение. Рошаля, канцлера Консаты, не могло быть в Храмине по определению. Тем не менее, он был, хотя и в гневе: вольно же благородному дону маяться дурью, размышляя над рекой, вместо того, чтобы подбирать броню и оружие, разминаться — и что там еще положено Святым перед побиванием Змеев?

— Ну, и чего ты скалишься? — Рошаль выдрал из груды железного хлама на полу, именуемого латами, первое, что попалось под руку. Полетела ржавчина. — М-да. Разве что у дракона от этого случится насморк…

Ивар непочтительно пожал плечами: доспех доспехом, но скорость в бою важнее.

— Пусть этим оруженосцы занимаются… Позвать? А по мне, лучше и не напяливать! — его зеленые глаза смеялись. Канцлер поджал и без того тонкие губы. Одернул судейскую мантию:

— Я не воин. Но юрист неплохой. По ритуалу тебе следует быть в броне. Все.

— Болард! — позвал князь звучно.

— Не трудись. Его нет, — Рошаль глубоко вздохнул. — И, судя по всему, не будет. Я полагал его легкомысленным мальчишкой. А… — канцлер пнул ногой доспехи. Железо ответило дребезжащим звоном. Для Ивара такое поведение всегда сдержанного и осторожного в поступках Рошаля было как приговор банерету.

— Нет.

— Послушай меня, — Рошаль присел на вделанную в стену ризницы мраморную скамью и, как никогда, сделался похож на выточенную из ореха статую святого. Только вот святые не бледнеют так резко: точно разливается под смуглой кожей пепельно-серая, грязная вода. Ивар подался к Рошалю:

— Сердце?!

— Послушай! Я видел пленницу. Это рабыня. Свободную они пожалели… И потом, литургию будет служить никак не архиепископ. Один из нижних чинов…

Князь молчал. Осведомлен Рошаль был обычно не меньше, чем Претор Синедриона. Преодолев традиционную для Подлунья ненависть к иностранцам и иноверцам, ренкорец смог сделаться известным юристом, едва ли не лучшим в Настанге. Само собой, из этого последовали весьма обширные связи как при дворе принципала, так и в канцелярии Синедриона, и не только. О своих конфидентах Рошаль не распространялся, но активно их использовал в случае нужды.

— Во-первых: как ты здесь оказался? — Ивар вынул из ножен и стал придирчиво рассматривать приготовленный для мистерии меч.

— Исключительно по милости Его Святейшества архиепископа Настангского и Эйленского. Дабы уладить с тобой имущественные и прочие мирские дела. Плюсы профессии… Адвокат, священник и гробовщик…

Ивар хмыкнул. Рубанул клинком воздух. Сердито сморщился… Боже карающий, да кузнецу надо ядра оторвать за такое!!

Рошаль следил за его движениями настороженным цепким взглядом. Примерно вот так же смотрел Болард во время их последнего разговора. У, вороны!

— Ты завещание написал?

Ивар поднял глаза.

— А надо?

— Тогда распорядись устно. Я позову свидетелей.

— Пошел ты к черту.

— Дон, ну ты совсем дурак?

Ивар не успел ответить. В дверь постучали — вежливо, но очень настойчиво, и голос того самого монаха, который встречал князя Кястутиса на ступеньках Храмины, сообщил, что уже пора.

Ивар на секунду зажмурился.

— Латы!

— К черту. Нож есть?

Из потайного кармана мантии Рошаль вынул стилет в кожаных ножнах.

— Спасибо, — Ивар прицепил ножны со стилетом к пустому поясу — все свое оружие он отдал, входя в храм. Вытер ладонь о бедро, взял ритуальный меч.

За стенами, в Храмине, отдаленный толщей камня, гремел хорал. Удары колокола вплетали в мелодию мерный ритм.

— Крестный ход заканчивается, — вздохнул Рошаль. — Иди. Я буду в храме.

Ивар кивнул. Подмигнул и толкнул дверь ризницы. Постоял, привыкая к темноте на лестнице. Вопреки собственной воле дожидаясь звука знакомых шагов. Почему-то князю очень было важно, чтобы Болард пришел.

Тишина была нерушима.

"…Господь, твердыня моя…"

Произнесенные по-таалински слова древнего псалма звучали незнакомо, но Ивар привычно повторял их про себя, сосредотачиваясь. Он стоял на храмовых подмостках и глядел перед собой. С шипением горели вокруг помоста восковые свечи. Тысячи свечей. Лица стоящих в Храмине людей не угадывались за ними. Только колебались от дыхания размытые золотые огоньки. Где-то там, внизу, был и Рошаль. Смотрел на князя, вознесенного над толпой на человеческий рост, и Ивар чувствовал его взгляд. И еще взгляды — твердые и недобрые.

Ивар обернулся к алтарю. Тот едва угадывался за свечами и цветами, чей запах, мешаясь с запахом пота и ладана, кружил голову. Громко и внятно звучала молитва. Не смотря на распахнутые окна и двери, было душно.

Боже, как душно… Князь раздернул ворот котты, опять пожалев о том, что вышел из дому без гривны. Говорят, будто смарагд бережет воина от дурного глаза, чародейства, драконьего огня и предательского клинка… Интересно, что из этого приготовил ему Ингевор?

Не оборачиваясь, Ивар чувствовал, как трется о столб прикованная девочка-рабыня, дышит сухо и часто, всхлипывает. Ей даже нечем смахнуть паутину взглядов.

Времени не осталось.

И почти сейчас же снова ударил колокол, и голоса церковного хора взлетели под купол, и тысячекратно отраженное эхо заметалось среди золота и порфиры стен и вдруг осеклось. Взвыла и шарахнулась прочь от подмостков толпа. Завизжала прикованная пленница.

Ивар крутнулся на этот крик и увидел…

Глава 4.

1989 год, 13 мая. Гомель

Трамвай оказался замаскированной камерой пыток. Комплексной. В нее входило удушение в насмерть запечатанном вагоне с одновременным выкручиванием конечностей и прочее средневековое членовредительство. Несчастную Майку толпа прижала к стеклу и настойчиво пыталась ею это стекло выдавить. Сил сопротивляться не было, и девчонка только возмущенно шипела и закатывала глаза. Борис, по прихоти этой же толпы, оказался рядом и даже пытался Майку оберегать. Но и это не выходило. Зато Майке хорошо была видна его ободряющая улыбка.

Остальным повезло меньше. Их рассеяло по салону, и только сдавленные вопли говорили о том, что все еще живы.

Вагон резко крутнулся в каком-то балетном па, и старушонка, влекомая сумками и корзиной, впечаталась Майке в бок.

— Толкаюцца тут всякия!! — пронзительно завопила бабуля.

Девчонка смущенно поежилась. Больше всего на свете она ненавидела скандалы и терялась от вспышек ярости зачастую совершенно не знакомых ей людей.

— Молодежь! До чиво распустились! Парень, а от девки ну не отличишь!

Майка растерянно потерлась потрепанными джинсами о край старухиной корзины, встряхнула рыжей головой.

— Мадам! — расхохотался Болард. — Вы раздавите мальчика своими пакетами. Пощадите, он исправится!

— А ты-ы!.. — заверещала старуха, но тут трамвай нервно дернулся, колеса проскрежетали по рельсам, пронзительно зазвенело соседнее стекло, рассыпалось мелкими брызгами по толпе. Солидно взвизгнула толстая накрашенная дама, милицейской сиреной взревел чей-то ребенок.

— Автобус… — прошелестело в воздухе. — Автобус… врезался…

Майка ухитрилась обернуться и увидела «уазик». Передняя дверь автобуса заменяла трамвайное окно. По-змеиному зашипев, открылись двери, и стало ясно, что трамвай дальше не пойдет.

— Ну и ладно, — бодро сказал Борис, когда они выбрались из вагона. — Мы и так приехали.

Они стояли у подножия крепостного вала, где над городом самодовольно возвышались темно-красные кирпичные стены. На холме от порывов сухого ветра покорно раскачивались пыльно-зеленые ивы, а справа, на площади Ленина, цвели огромные кусты роз, утопив в своем великолепии невзрачный памятник. Вождь почему-то сильно накренился вперед, и казалось, что он падает в знак солидарности с Пизанской башней. А может, просто вытягивает шею, тщетно стараясь взглянуть через холм на памятник отцу, обиженно повернувшийся к сыну задом. Майка уже не в первый раз любовалась этой семейной сценой, но опять не удержалась и фыркнула.