Страница 8 из 69
Она ударила чашей об пол. Зазвенело, сплющилось серебро.
— Полянка! Ковен должен снова собраться не позже, чем через три четверти часа. Здесь. Вытри меня и поспешай.
Жаль, что весть пришла позже Карачуна, холодно подумала Ивка. Придется ждать до Имболга, второго дня лютеца, когда зима встречается с весной. Но зерна, упавшие в окропленную жертвенной кровью землю, дадут обильный урожай.
Сегодня все у нее ладилось. Солнце еще не успело вскарабкаться к закраинам ребристых крыш, когда Ивка поставила обутую в меховой сапожок ногу на первую ступеньку внутренней лестницы в своем доме и широко зевнула, прикрываясь рукавом. Откуда-то на пол натрусилась горка коричневой пыли: опять эта неряха Купавка не прибралась. Но хозяйка не окликнула ее. В доме было тихо. Лишь чуть слышно поскрипывали ступеньки под вкрадчивыми шагами. Заглянув ненадолго в пустую кухню, ведьма вошла в свою клеть. Она давно не спала вместе с мужем, устроив себе отдельную комнатку, где могла засиживаться ночами, встречая нужных людей и принимая послания, где ей никто не мешал, и где она никому не мешала сама. Клеть была тесной и высокой, с единственным до полу окном, вмещающей узкую лежанку при изразцовой печке, высокую укладку, служащую и столом, и деревянное кресло. На сиденье кресла лежала гобеленовая подушка. Ивка снова прислушалась к тишине; поиграв ключами у пояса — давним знаком обручения, — заперла изнутри дверь, наложила засов и стала отпирать замки укладки. Сладкие, столь любимые Ивкой запахи наполнили воздух. Она потянулась в самую глубину, полюбовалась лежащими там льняными пеленами, твердым, как камень, деревянным ножом-атамэ, агатовой резной чашей и прозрачным лектионом с мазью. Вздохнула. Отодвинула. Нажала на дощечку. Ясеневая задняя стенка выскользнула из пазов.
Еще какое-то время провозилась Ивка в глубинах сундука и, выдохнув, с усилием опустила тяжелую крышку. Из граненого кувшина, дивного оттенка лилового стекла налила в парный ему по узору и материалу кубок клюквенной воды, выпила. Швырнула кубок на пол, за ним столкнула кувшин и раздавила осколки каблуком. Тщательно замела на совок, прикрыла платом. Растворила двери.
Дом спал все так же безмятежно, не понадобилась и ворожба. Купавка, поняв, что хозяйка не скоро будет, не торопилась к печке. Или Юрка не пустил. Краешки Ивкиных губ изогнулись. Бесшумно, как большая рысь, стала она подниматься еще выше, на чердак. Там, где лестница заканчивалась, висело, занимая весь простенок, огромное потускневшее полотно. Его давным-давно написал Ястреб Крадок и подарил на день рождения горластому внучонку, снова отправляясь на границу. Казалось, картина висела здесь сотню лет. И маленький Юрка когда-то простаивал перед ней часами, не глядя на сквозняки и окрики нянек, пытаясь дознаться, что на ней нарисовано. Ивке не надо было стоять перед полотном. Ведьма знала, что это ключ. Даже не ключ — дерево. Корни его уходили в прошлое, ствол рос здесь, а ветки с разномастными листьями, должно быть, уводили в будущее или в вовсе в тридесятые земли. Причуда Берегини, или Ястреб в самом деле этого хотел, но полотно получилось живое. На нем в зависимости от настроения смотревшего и самой картины могли пойти дождь или снег, выглянуть солнце, прорасти трава, или вовсе нежданный гость выходил из рамы. Мир на полотне был смешным, прекрасным, или грустным — но опасным — никогда. Ольга, Юркина бабка, властная, но лишенная ведьмовского дара, к картине не подходила. Не могла принять. Завороженная тайной и уверенная в себе и своем умении, Ивка не раз и не два пробовала разобраться, что же такое висит на стене в их доме, но это оказалось так же безнадежно, как познать Берег. Ветку, листок, морщинку на стволе — да, но не все дерево. И она смирилась. Как и с тем, что ее муж — добрый и кроткий Ветер Крадок, а не его отец.
Ивка пробыла здесь недолго, а когда возвращалась — улыбка не сходила с губ.
— Мама?
Сын стоял посреди прихожей, отбрасывая на плитки пола короткую тень. Черные волосы со сна всклокочены, припухшие глаза не то серые, не то синие — весь в мать. А подбородок упрямый и плечи широкие, несмотря на юность — в деда. Ночная рубаха ниже колен. И трогательный пушок на подбородке и над верхней губой.
— Кто-то ходит. Я проснулся…
— Я Купавку искала, — Ивка весело тряхнула волосами. — Есть хочется.
— Мы не думали… Мы заговорились…
— О чем это вы говорили? — спросила ведьма, улыбаясь. Юрка обрадовался, что мать не сердится, и готов был тут же поделиться содержанием разговоров, но Ивка Крадок отмахнулась:
— Идем на кухню. Я кисель сварю.
— Да-а? — сладкоежка Юрка подпрыгнул от радости. Да и не так-то часто последнее время Ивка сама изволяла что-то приготовить.
— А ты разбуди тетеху, пусть здесь подметет.
Юрок немедленно надулся. Ивка взлохматила его гриву:
— И не сердись. Приходи. У огня посидим. Спать хочется-а… — она зевнула, подумав, что как раз наоборот — спать расхотелось совсем.
Она нарезала ножом на дольки сухие груши и яблоки, промывала, ошпаривала, подсыпала сахар, помешивала… пышной шапкой поднималось над котелком кипящее молоко… Юрка, уже аккуратно одетый и причесанный, присел рядом, следил за ее движениями, незаметно облизывался.
— Ветер тоже кисель любит, — улыбнулась, ставя перед сыном дымящуюся тарелку, Ивка. — Ну, где твоя подружка? И ей налью.
Вид у сыночка сделался глупый, вызвав звонкий смех.
— Это я сегодня добрая. Грамотка пришла: Ветер через три дня вернется.
Ивка подперла щеку ладонью, глядела, как лакомка-сын наяривает кисель, стучит ложкой о гладкий фарфор.
— Неделю дома — и опять в дорогу, — она закрыла лицо ладонями, украдкой, сквозь пальцы, следя за Юрием. — А на дорогах неспокойно…
— Да-а, — невольно подыграла хозяйке Купавка. Защебетала, перетирая ложки: — Вон я слышала чего. Вон в Урликах Тумаша музыканта всю ночь играть заставили. Вина пили без меры, а он чтобы пел. А вообще, — щебетала глупая девчонка, — вообще, я слышала, музыкант должен только три песни испеть: первую Берегине, вторую людям, третью — хозяину дома, где привечают. А эти…
Юрка замер с недолизанной ложкой.
— Ты говори, Купавка.
Та повернулась к Ивке:
— А эти до утра петь заставляли, топором грозили, а как совсем охрип, не угодил, говорят. И пальцы в дверь. Ой…
— Мама!!
— Болтают, — отмахнулась Ивка. — Но отцу далеко, в Шужем ехать. Если б рядом не слуги, не наемная охрана — родная кровь, все спокойнее мне.
— Но Шужем — он почти за тридевять земель!
— По Купавке боишься соскучиться? Так бери ее с собой.
Купавка уронила нож.
— Мужчина к нам спешит, — посмеялась Ивка. Повернулась к Юрке: — Да и не маленький уже. Пора толком знаменить учиться.
Юрий степенным жестом отер пухлые губы:
— И у границы знаменить учиться можно. Да хоть у того, нашего гостя, Саввы. Как он? — и, несмотря на материн гнев, упрямо набычась, продолжил: — Мне через месяц пятнадцать. Я пограничником стану. Как дед.
— В герои решил податься? — сузив глаза, прошипела Ивка. — Думаешь, сильно пограничники нужны? Да что приходит из Черты — сгорает набольшее через час. Вот что, сокол, я тебе мать и еще месяц хозяйка. Поедешь с отцом в Шужем.
Юрка вскочил, случайно столкнув тарелку. Та раскололась, засыпав осколками каменный пол. Купавка ахнула:
— Сейчас приберу!
— Вон, — коротко велела Ивка.
Купавка, зарыдав, выскочила из кухни. Юноша кинулся за ней. Прогрохотало по ступенькам, и наступила нехорошая тишина. И ведьме не пришлось выглядывать из кухни, чтобы знать, что с картины на верху лестницы сочатся и капают под ноги этим двоим бурые капли крови.
8.
Зори были кровавыми. Подпирали небо розовые дымы, и морозы стояли такие, что смерзались дверные петли и трескалась на деревьях кора. И даже придумать трудно было, что уже скоро забьет в их жилах сладкий сок, превращаясь в зеленые флаги листьев. Вести не радовали. Ивка надеялась только, что это самая густая темнота перед рассветом. Ей удалось угрозами, а больше уговорами и слезами, все же спровадить сына с мужем в Шужем. Руки у ведьмы были развязаны. И, словно подкрепляя свою волю, каждое утро заглядывала она в заветное отделение укладки; любуясь, крутила в руках резную каменную чашу со зверями и виноградными гроздьями, проводила ногтем по лезвию атамэ и откупоривала лекиф, вдыхая травянистый жгучий аромат мази, содержащейся в нем. Перекатывала на языке имена: прострел, конидия, ведьмина метла, одолень… — и тихо чему-то смеялась.