Страница 38 из 69
Она положила ему руку на грудь, поймав в ладонь сердце. От нее пахло потом и смолой. Государыня тяжело дышала, губы приоткрылись и потрескались, и внутри трещинок чернела кровь. Поймать губами прохладную вишню, обморочно черную, сдавить — и сквозь трещинки брызнет сок…
Они долго сидели, прижавшись друг к другу, на его куртке, постеленной на кромке прибоя. Сашка жалел, что у него нет второй куртки, чтобы укрыть государыне плечи. Она продрогла после купания и мелко вздрагивала, и тогда Сашка прижал женщину к себе, кутая в свою рубашку поверх ее собственной; голую кожу холодил ветер, вызывая пупырышки, Сашка сердито ежился и смотрел на звезды, зная, что нелепо краснеет и, по счастью, этого не видно в темноте.
Сашка вздыхал, прижимая мокрый рукав рубашки к виску государыни. Она стояла на коленях, упираясь мечом в песок, и на испуганное: "Больно?" отвечала:
— Нет. Погоди. Счас пройдет.
Все равно было больно. Сашка знал. Сам получал сколько в учебных боях. Хоть и деревяшкой. И он бегал и бегал к морю смочить рукав, чтобы остудить боль, и сердито качал головой.
— Шишка будет!
Государыня поднялась на подгибающихся ногах, с Сашкиной помощью доковыляла до воды и долго умывалась, затирая невольные слезы.
— Государыня… — тихо позвал Сашка. — Ну зачем тебе это? Ну ты же знаешь, что любой из нас будет драться за тебя.
Она посмотрела ему в глаза.
— Да, а ты думаешь, я смогу посылать вас на смерть и отсиживаться за спинами?!
— Погибнуть в бою — это участь мужчин.
— Кто придумал такую глупость? — она встала на ноги, обхватила пальцами рукоять меча:
— Начали!
Они вернулись на рассвете. На цыпочках прокрались мимо Шарика (или Шавика, как ласково называл его хозяин) — псинки маленькой, но весьма голосистой; а когда Ястреб сажал Шавика в бочку, чужой мог подумать, что во дворе надрывается самое меньшее волкодав. Сашка знал, что волкодавы молчаливы, а Шавика прикормил курицей, и тот дрых без задних ног. На стук калитки из будки выползла котявка, широко зевнула розовым ртом и убралась досыпать. Государыня ушла к себе. А Сашка присел на крыльцо, положив рядом мечи, и задумался. Он машинально подвинулся, когда вышел хозяин: в холщовых штанах до колен, босой и тоже задумчивый. Он опустился, заставив доски скрипнуть, и посмотрел на Сашку.
— Хорошо повоевали?
Сашка дернул худым плечом:
— Ага.
— А теперь собирайся. В полдень придет проводник.
28.
Темные стены баньки с вылезающим из пазов мхом прятались в густой весенней зелени. Тонкие прутья жимолости и жасмина, бересклета и сирени, покрытые густыми сочными листьями и цветами, точно подпирали щелястые бревна. Так же буйно цвела груша-дичка у двери. В цветах гудели, захлебывались пчелы. Радужный колдовской пузырь не пропускал сюда ночной холод и жгучие ветры Черты. И все особенно сильно шло в рост. Из-за пузыря же похожие на цветы звезды травня словно колыхались над головой.
Чуть ниже по склону, по-над ручьем потрескивал в ложбинке костерок, маленькое оранжевое пламя не было заметно со стороны, но делало мир вокруг особенно уютным и спокойным. Над пламенем в котелке кипела вода. Хозяин баньки ведьмак Бокрин похаживал медвежеватой поступью, добавлял в котелок то крупу, то сушеные грибы и пахучие корешки. Вкусные запахи витали над поляной, перебивая ароматы сырости и прибрежных трав.
Уважая право Сашки опекать государыню, Ястреб присел не на крыльцо, а подальше, на землю. Следил за ладными движениями Бокрина, а иногда бросал взгляд на проводника Лэти. Тот облизывался, ритмично постукивал деревянной ложкой по колену. Рождая в Сашке недоумение. Как оттого, что путь на месяц занял всего четыре дня. Сашка чурался седого. В юноше вскипали мутной жижей и лопались сейчас все суеверия, все ужасы о проводниках-палачах, уводящих осужденных в Черту. Кто умирал в ней — не под ладонью Берегини, — душа того не могла отыскать дорогу в вырий и вечно была осуждена скитаться среди голубых песков. Притягивать к себе другие души, которым тоже предстояло остаться бездомными. Именно это было самым страшным в казни, а не мгновенная огненная смерть. В присутствии проводника она отдалялась, должа страдания.
Но Сашка, перебирая страхи, не спешил спрашивать, а мужчины не торопились развеять его сомнения. И только одна государыня, прислонившись спиной к щелястой, теплой двери, смотрела на костер и счастливо вздыхала. Левая рука ее покоилась в Сашкиной потной ладони, правая перебирала охапку полевых цветов, брошенных на колени.
С горящей щепочкой в руках подошел Бокрин. Нащупал жилку на запястье Берегини и считал удары, пока догорала лучинка в другой руке.
— Лучше… гораздо лучше, чем я думал, — улыбнулся он. — А ты, оказывается, искусник.
Сашка покраснел.
— Ведь ненадолго ко мне.
Ястреб кивнул тяжелой башкой.
— Спросить… хочу. Я ведь ее беру. Туда.
Бокрин присел на корточки, глядя пограничнику в глаза, точно не замечая, что вечереет. А впрочем, владельцы Дара одинаково хорошо видят и на свету, и в темноте.
— Бери.
— Боязно. Ведьм выкручивало, я сам видел.
— А ты, девонька, что думаешь? — спросил Бокрин у государыни.
— Я с ним.
— Если боишься — так останься. И он вернется, и ты при мне в покое будешь.
Она быстро-быстро замотала головой.
— Страшно за Чертой-то, — неуловимо усмехался ведьмак.
— Не страшно, просто не так.
Сашка вздрогнул. Ему этот разговор казался ненужным и нелепым. Только-только он отыскал государыню, а пограничники выдумывают неведомо что.
Ведьмы — гибнут около Черты. Гибнут — или сходят с ума. Это всем известно. И здесь уже — к опасности слишком близко.
Бокрин же потер кудреватые волосы:
— Никакой беды не случится, если у Черты или в ней не чаровать. Я уж пробовал. Я как рассуждал. Черта — это совсем другой воздух; она как вода для нас. А мы не рыбы, нам в воде дышать нечем. И огонь — наш Дар — в воде не загорится. Потому кто творит в Черте сплетения, из себя силу тянуть начинает. И выгорает изнутри. А все оттого, что привыкли черпать ведовскую силу Берега — ешь, не хочу; и подумать о том, что я сказал, даже никто не пробует.
— Правила по технике безопасности, что ли? — подал голос темнолицый проводник. — Как-то оно просто, что ли…
— А и так! — буркнул Бокрин. — Если б раньше это понять — сколько бы не погибли! Не хватались бы за ведовство, как за соломинку. Там не Берег, а они вели себя, как на Берегу. Жаль их, конечно, — ведьмак почесал затылок. — Но я ходил в Черту. И все мое при мне.
Бокрин щелкнул пальцами, и, отвечая, в сирени под стеной заголосил соловей.
Лэти глубоко вздохнул:
— Может, ты еще объяснишь, как мы, проводники, там выживаем?
Бокрин кивнул:
— Объясню. Если считать, что полоса вдоль Черты — это уже не Берег, ну, что воздуха там нет. Так лягухи, сами знаете, и на берегу, и в воде одинаково живут. Рыбы — только в воде, звери, птицы — наоборот. Так вы, пограничники, эти самые лягухи и есть. Даже лучше так, вы — пауки-серебрянки. С собой Берег носите. Пограничник — поменьше, пузыря только самому дышать хватает. А проводники — у тех колокол большой — и на себя, и еще народу на сколько. Скольких вел после Ночи разбитой Луны на ту сторону?
Лэти потянулся:
— Много.
— А еще пузырек свой ты можешь другому передать, так?
— Так.
Проводник то ли нахмурился, то ли опечалился, зачерпнул ложкой варева, подул, втянул в себя.
— Могу — если убьют в Черте. Знаю так, по крайней мере.
— Вы Берег в себе носите. А ведьмы посреди него и им живут. Вот и вся разница. Так что бояться нечего, проведешь туда и оттуда.
— А как же… — спросил Сашка внезапно для себя, оглядываясь на Берегиню. — Как же без нее Берег?
— Берег без нее не останется.
Бокрин вдруг отвернулся, полез мешать варево, прогнал седого. Стал наделять всех ужином, и разговор сложился и увял. Пронзительно пахли травы.