Страница 16 из 69
Худой разворошил угли в печурке, раздвинул шубу у женщины на груди, чтобы легче дышалось. Вытер пот с ее лица. Откупорил серебряную баклажку, которую носил при себе: оттуда тягуче пахнуло южным летом: сладкой тяжестью виноградных гроздьев. Избегая смотреть на спутницу в упор, жердяй напоил ее вином, отер струйку, сбежавшую с угла рта. Легонько похлопал по щекам:
— Все уже, все, госпожа моя. Уже не больно.
Прижал узловатым пальцем жилку у нее на шее.
— Опять рана открылась, голубушка? Ну, повернись, повернись…
Он, словно заботливая тетушка, уложил женщину к себе на колени, осмотрел повязку на спине. Поджав губы, брезгливо швырнул в огонь упавшие на пол цветы. Натуго перетянул рану поверх старых бинтов свежими.
— Найду скромных людей за вами ухаживать… увы, только на первое время. Правители Кромы должны быть бережливы. Садитесь, вот так… — он снова завернул женщину в шубу, поддерживая, чтобы не ударялась при толчках возка. — Ну, скажите, скажите, что не сердитесь на меня. Мы уступаем силе и сберегаем и город, и мир. К вящей пользе. Уступить сильному противнику — это так естественно.
Он опять стер пот с ее лба, прижал к распухшим губам баклажку:
— Глотните. Тут еще травы от жара. У вас будет жилье, еда и все возможное наше уважение. Да что там! — одной рукой мужчина ловко полез под сиденье и вытащил оттуда меч:
— Вот оно, родовое оружие Берега. Поглядите, насколько вас чтят новые Хозяева — оставляют вам и запону, и меч. Где-то она тут… — он достал осыпанную альмандинами серебряную улитку с булавкой. — Смотрите, милая.
Возок занесло, он остановился, скрипнув полозьями. В окошко постучали:
— Приехали!
Жестколицый, согнувшись, самолично обул свою спутницу в мягкие сапожки на зимней белке:
— Позвать нашего командира, чтоб донес? Или уж сама? Тут два шажка всего. Да лестницей на чердак. А там тепло-о…
И с воем отдернул руку, потому что из-под века женщины скатилась прямо ему на запястье слезинка, обожгла и улетела синим камешком на дно возка.
13.
В канун Имболга бургомистр Хаген вскочил до света. Перед праздником приятных забот хватало. Нужно было договориться с ведьмами, чтобы подправили защитные сплетения стен и, особенно, речных ворот: с тех пор, как Радужна встала, миновав затворы, по льду могли войти и волк, и худой человек. Еще стоило заговорить соломенные крыши хозяйственных построек — от случайно зароненных искр огненной потехи, которая ожидалась вечером. И тот же лед на реке: пусть еще крепкий, да как бы не треснул под кострами и весом высыпавших на него горожан. Еще бургомистру следовало проверить, хорошо ли украшена ратуша и городские улицы, как дела у медоваров и хлебопеков (эх, зря все же не дала ведьма Ивка крыши обмолотить, как-нибудь перебедовали бы, а у беженцев тоже был бы праздник…); прочищены ли водометы под сладкий мед и квас… Ну и, конечно, ускользнуть от любимой внучки, которая непременно станет упрашивать деда взять ее "полюбоваться на огоньки". С внуками проще: полеживают в люльках и с молчаливой солидностью жуют беззубыми деснами кренделя. А эту егозу уже и зюзей не напугаешь… Хаген сладко заулыбался, сам того не заметив.
Едва закатится солнышко и взойдет над ребристыми крышами стольного города кривобокая серебряная луна, уложив почивать младенцев и стариков, устремятся кромяне от мала до велика под стеклянистые от мороза звезды. И до света станут пылать костры, волшебные огни на украсившей окна и двери хвое и выращенных на праздник перед воротами пушистых елочках и огненная потеха в небесах. Будут до света петь, ладить плясы, смеяться, любоваться красою мира… скользить на легких санках по обрывам, катать огненные колеса, летать на метлах… любить друг друга исступленно и нежно под ивами священной рощи и на покрытом соломой льду реки. Жаль, из-за беженцев и ополоумевших волков не выйдешь в Укромный Лес — тем пуще забот бургомистру, чтобы получился праздник. И пусть не думают молодые, что любовное томление менее сладко для стариков под перинами в коробе-кровати нетопленной по обычаю одрины, чем в священном круге костров.
Уже сейчас, с утра, город пропах сдобой и ванилью, хвоей. Суетились, спешили разносчики, гремели тележки, скрипели лопаты — горожане сгребали нападавший ночью снег. Над кормушками, которых нынче развешали и выставили особенно много, вовсю щебетали, пищали и ссорились синицы: серые и зеленые, хохлатые и обыкновенные; коричневые в черных шапочках и желтоватые воробьи; пожаловали из лесу голубоватые сойки, длиннохвостые зеленоперые сороки, сизые поползни. Восседали на ветках круглые и алые, точно яблоки, снегири. Птицы помогут избыть зиму, а там и до весеннего солнцеворота недалеко. И надо бы еще распорядиться выставить большую корчагу с медом для медведя — лесного хозяина. Почует сладкое, вылезет из берлоги, заревет — тут холодам и конец. Карачун — праздник зимней ночи и огня — суров. Имболг — легок и радостен. Жаль, Ивка Крадок распорядилась увезти государыню в Хрустальный терем, надеясь, что там отступит болезнь. О болезни Берегини думалось с легкой печалью, как и о Черте (с которой ничего не поделаешь, но Черта — где-то там, в тридевятых землях и разве краем задевает дела Кромы и нынешний праздник). Хаген зачем-то сосчитал и удивился: целый год он не видел государыню, не слышал мягкого голоса, каким она давала распоряжения и советы. Вспомнилось, как сидела в кресле у огня, а рядом на крохотной елочке позванивали стеклянные звери, отражали солнце. А потом он ходил с цеховыми старшинами по дворам, в вывернутых мехом наружу шубах, со смехом и прибаутками, оделял подарками: медовыми ковригами, сластями, перьями басенной жар-птицы… Хоть и басенная, а воткни перо в конюшне — лошади станут сыты да гладки; в хлеву — коровы дадут молоко ведрами, а приплод будет здоров и обилен; воткнешь в поле — не полезет в овсы медведь, и град не побьет; в развилку груши или яблони — ненасытные плодожорки и показаться не посмеют в сад. И люди будут веселы и работящи, а уж конца смеху и веселью…
Словно по команде, завыли псы, раздираясь между желанием вскинуть башку, предсказывая пожар, и опустить долу — на покойника. Кони стали биться в стойлах, выламывая дверцы копытами; заполошно, как при пожаре, замычали козы и коровы, закудахтали куры, заголосили, забили крыльями утки и гуси, заметалась другая мелкая живность; закаркали вороны, затрещали галки. А потом на Крому навалилась тишина. И в ней, под дымом, притиснутым ветром к стрехам, стали падать в унавоженный, истоптанный в грязную кашу снег птахи. Стекленели глаза, в пуху скорчивались тонкие, как веточки, лапки. И этот дождь был долгим и тихим…
— Ветер с полудня… — Хаген задумчиво поглядел на облака — А дуб все равно собачий!
Десятник охраны промолчал. Он пытался перевязать левой рукой раненую правую. Получалось плохо. Узкая улица за их спинами закипала страхом. Ни тот, ни другой не хотели оборачиваться.
Бургомистр попытался вспомнить все по порядку. Хотя бы с той минуты, как его помощники и стража ратуши вдруг позабыли сами себя и кинулись друг на друга с желанием убивать.
Додумать опять не вышло. Из-за угла выбежал ошалевший мужик ростом под облака. Разорванные и опаленные кое-где штаны болтались на тощих ногах. Выше пояса одежды не было вовсе. На лице прежде всего выделялись глаза: как будто на месте, а все же что-то в них не так. Словно костяными, перебирая негнущимися ногами, он гнался за рыдающей простоволосой женщиной. Та бежала по-заячьи, кидаясь туда-сюда, может, оттого мужик не успевал ее поймать.
— Да что ж это?! — заревел Хаген. — Что ж ты творишь?!..
Мужик перевел мутные глаза на бургомистра, десятника и четырех стражей, удовлетворенно кивнул головой. Схватил палку, прислоненную к стене — кто только ее там позабыл, нарочно, что ли? — и напал по кратчайшей дороге.
Один стражник ловко подставил безумцу ногу; второй оседлал упавшего и умелым движением притянул его правую руку к левой ноге, и связал его же поясом. Теперь бы отвести его к Луне! Стражники всю жизнь учились управляться с такими — у кого оборвалась либо истончилась связь с душой. Но их никогда и не было много. А вот к тому, что крыши сорвет у своих — многажды обученных и проверенных — оказались не готовы. Бургомистр вспомнил, какие удивленные лица были у тех, кого он переступал на площади: что случилось? Что происходит? Почему? Хаген все еще не впускал в себя мысль о смерти. Он помнил их всех еще живыми и сбивался, прикидывая по привычке, кого из уже лежащих лицом к небу слать за подмогой.