Гимн крови

Я поднял святого Хуана Диего.

— Это ты, Квинн и Мона — вот кому не сидится на месте, — сказала она. — Я чувствую твою неугомонность. Но ферма Блэквуд? Она переживет вас всех.

Она еще раз быстро поцеловала меня. Потом вышла, ее бедра красиво покачивались в обтягивающем красном платье, ее ноги выглядели восхитительно благодаря тонким каблукам, ее сильно выбеленные волосы были высоко подняты — леди, у которой есть ключи и есть будущее.

Я пошел со Стирлингом.

Мы забрались в машину с низкой посадкой, я ощутил замечательный запах кожи, Стирлинг натянул пару симпатичных бежевых водительских перчаток, и мы загромыхали по выездной аллее, ухая на каждом камне и булыжнике.

— Вот это спортивная машина! — провозгласил я.

Кончик сигареты Стирлинга вспыхнул огоньком, и он еще разогнал машину.

— Да, детка, — закричал он сквозь ветер, будто сбросив двадцать лет жизни, — и если тебе нужно загасить сигарету, ты можешь сделать это прямо по дороге, — сказал он. — Это прекрасно.

Мы с грохотом въехали в болотистую местность. Мы так и гнали и безумствовали до Центра Мэйфейров, домчавшись до него где-то за три часа до рассвета.

Я долго шел по коридорам, поражаясь росписи на стенах и скамеечкам, и местам, предназначенным для семей пациентов, и пышным убранством комнат ожидания с их мягкой мебелью и картинами. И вестибюлям с их впечатляющими скульптурами и сияющим мраморным полом… А затем я слонялся по коридорам лабораторий и исследовательских центров, и затерялся в лабиринте секретных мест, и там индивиды в белых одеждах, мимо которых мы проходили, кивали мне, подтверждая, что я, с прижатой к груди статуей, двигаюсь в правильном направлении.

Он был грандиозным, настолько, что это с трудом укладывалось в моей голове, этот монумент семье и одной женщине. Носящий отпечаток тысяч жизней. Величественный сад, в почву которого были бережно посажены семена, чтобы здесь вырос лес стремящегося в вечность великолепия.

Что делал я на священной горе той, которая работала бок о бок с Богом?

Я нашел Оберона в бархатном уголке.

Оберон стоял у окна в белой врачебной форме и вглядывался в две освещенные дуги мостов. Строения в деловой части излучали мягкое кристаллическое сияние. Он развернулся, когда я вошел в комнату.

— Святой Хуан Диего, — сказал я, водружая святого на столик у кровати.

— О, спасибо, — тепло сказал он, без намека на прошлое пренебрежение. — Теперь я смогу уснуть.

— Ты несчастлив? — спросил я.

— Нет, — мягко ответил он. — Только удивлен. В своей клетке я говорил себе, что вся красота может уместиться на волнах вечно меняющегося моря. Мне было необходимо в это верить. Но нет же, огромный мир так богат чудесами. Я очень счастлив. И моя душа больше не печется о Миравелль, моей сладкой глупой Миравелль! Я в безопасности. И она тоже. И я свободен.

Глава 28

В комнате поддерживалась температура градусов 40. Даже мне было холодно. У Ровен посинели губы. Но она терпеливо стояла со скрещенными на груди руками сразу за дверью, прижавшись спиной к стене, предоставив нам столько времени, сколько было нужно. На ней были белые брюки и белый халат с прикрепленной к нему табличкой, на которой значилось ее имя. Ботинки у нее были черные и ничем не примечательные. Зачесанные назад волосы открывали лицо. На меня она не смотрела. Я был этому рад.

Стены были белыми. Таким же был и выложенный плиткой пол. В комнате находилось все возможное оборудование: мониторы, провода, трубки, резервуары, но все в выключенном режиме, оттеснено к стенам и расставлено по углам. Белые металлические жалюзи на окнах скрывали яркую ночь.

Миравелль, одетая в скромную длинную розовую ночную сорочку из хлопка, тихонько плакала. Оберон, в шелковой белой пижаме и халате, едва ли что-то видел из-под полуприкрытых век, прячущих, должно быть, как обычно сияющие глаза.

Мона стояла тихо, странница, приодетая будто бы для сафари, ее левая рука упиралась в спину Миравелль, в правой руке она держала огромный букет из наугад выбранных цветов. Ее глаза были сухими, а сама она — бесстрастной и измученной заботами.

Квинн остался со мной у двери. Он сжимал букет, который Мона просила подержать для нее.

Аромат цветов заполнял комнату. Тут были и маргаритки, и циннии, и лилии, и розы, и гладиолусы, и другие цветы, которых я не знаю, всевозможных раскрасок.

Тела лежали на отдельных носилках с колесиками. Конечности казались расслабленными, плоть выглядела зеленоватой, а лица — слегка осунувшимися. Ярко рыжие волосы Морриган лежали под ней, полностью открывая лицо таким образом, будто она была погружена в воду. Потому ли Мона еще больше думала об Офелии? Ресницы Эша были необычайно длинными, как и его пальцы. Его рост, должно быть, составлял футов семь. У него были жгуче-черные волосы, спускавшиеся почти до плеч, и обильная седина на висках. Красивый рот. Морриган была очень похожа на Мону. На пару было приятно смотреть.

Их головы покоились на подушках. Под ними были чистые простыни.

Их облачили во все свежее: простые белые хлопковые брюки и с V-образным вырезом футболки, то есть на них была почти такая же одежда, в какой мы их нашли, что случилось, казалось, вечность назад.

Их обнаженные ступни выглядели совсем как у трупов. Я не мог понять почему. Возможно, потому что они сильнее обесцветились и даже немного деформировались.

Я хотел увидеть глаза Эшлара. Я хотел знать, возможно ли это — поднять веко и увидеть глаз. Но я не хотел говорить или спрашивать о чем-либо.

Миравелль наконец подошла к Эшу и положила ему на лицо правую руку. Она наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. Когда она ощутила их мягкость, она закрыла глаза, и поцелуй вышел долгим и пылким. Она протянула левую руку и Мона дала ей половину цветов.

Миравелль приняла цветы и всюду распределила их по Эшу — сверху и снизу, пока частично не покрыла его. Потом Мона дала ей оставшуюся часть, и цветочный покров оказался законченным, открытым осталось только лицо Эша. Перед тем, как отстраниться, Миравелль поцеловала Эша в лоб. Морриган же спровоцировала у нее всхлипы.

— Мать, — сказал она.

Прильнувшая к ней Мона не сказала ни слова. Но она положила свою руку на руку Морриган, и переплела свои пальцы с ее гибкими пальцами.

Квинн поднес Моне цветы. Мона отдала половину Миравелль. Вместе они распределили их по телу Морриган.

Оберон молча смотрел на действо, но в его глазах стояли слезы. Слезы намочили ему щеки. А тонкая морщинка перерезала лоб.

Судорожные всхлипы Миравелль наконец утихли. Мона медленно повела ее к двери. Потом Мона оглянулась назад.

— До свидания, Морриган, — прошептала она.

Все мы вышли из комнаты и проследовали за Ровен в короткий устланный толстым ковром коридор.

Мы вошли в весьма впечатляющий конференц-зал. Там были Михаэль и Стирлинг, оба в черных костюмах. Также были одеты и мы с Квинном.

Стулья в этой удивительной комнате оказались в подлинном стиле чиппендель, они окружали изысканно отделанный буйволовой кожей овальный стол. Стены были прохладного бледно-лилового цвета, их украшали восхитительные картины, произведения экспрессионистов, полные богатых, пульсирующих красок. Я бы хотел стащить их для своей квартиры. Окна распахивались в жгучую пылающую огнями ночь. Вверху углубления в стене размещался мраморный бар, в котором поблескивали бокалы и графины.

Михаэль большими глотками пил бурбон. Стирлинг взял себе стакан скотча.

Миравелль пыталась утереть слезы, но безуспешно. Ровен налила ей немного шерри, и Миравелль рассмеялась, подняв бокал за изящную ножку и взглянув сквозь него на свет, а потом она отпила немного шерри. Она нежно смеялась и в то же время негромко плакала. Ее розовая ночная сорочка выглядела очень уютной.

Оберон отмахнулся от всех предложений выпить. Он смотрел в ночь поверх голов собравшихся. Он не заботился о том, чтобы утереть слезы. Только теперь я заметил, что он смыл с ногтей лак.