Гимн крови

(Я тоже потрясающе, мистически, невыносимо силен, но кому есть до этого дело?)

Наверное, мне бы следовало отправиться в Таламаску и рассказать Стирлингу о том, что случилось с Моной. Но зачем?

Стирлинг не был папой Григорием Великим, хвала небу, а я не был святым Лестатом. Мне не нужно было идти виниться перед ним в том, что я сделал с Моной.

Но ужасное раскаяние нахлынуло на меня — всепоглощающее осознание того, что все мои силы — темные силы, все мои таланты — недобрые таланты и все, что бы я ни делал — ведет к злу.

Впрочем, разве прошлой ночью Стирлинг не сказал Квинну, что Мона умирает? Какой был смысл в этой информации? Могло ли оказаться так, что он каким-то образом тоже замешан в то, что случилось? Нет. Не могло. Квинн не выбежал от него, чтобы разыскать Мону. Мона явилась на ферму Блэквуд сама.

— Рано или поздно я все объясню Стирлингу, — негромко сказал я. — Стирлинг оправдает меня, но не в этом дело.

Я взглянул на Квинна.

— Ты все еще слышишь ее?

Квинн кивнул.

— Она просто идет, смотрит по сторонам, — сказал он. Он был расстроен, зрачки его глаз пульсировали. — Зачем говорить Стирлингу? — спросил он. — Стирлинг не скажет Мэйфейрам. Зачем обременять его секретом?

Он выпрямился.

— Она идет по площади Джексона. Мужчина следом. Она ведет его. Он чувствует, что с ней что-то не так. У нее есть на него виды. Она знает, что он хочет. Она заманивает его. Она, бесспорно, хорошо проводит время в туфлях тетушки Куин.

— Перестань следить за ней, — сказал я. — Я серьезно. Мне нужно кое-что рассказать тебе о твоей маленькой девочке. Она хочет дать о себе знать Мэйфейрам. Ничто ее не остановит. Есть вещи, которые ей необходимо узнать от них. Кое-что я почувствовал, когда…

Комната была пуста. Квинна не было. Я разговаривал с мебелью.

Я услышал, как открылась и закрылась задняя дверь. Все произошло очень быстро.

Я вытянулся, со крипом раздвинув мебель, откинул назад голову и "поплыл", едва закрыв глаза. Я впал в полудрему. Какого дьявола я не нашел жертву? Конечно, мне больше не нужно питаться каждую ночь, даже каждый месяц, но когда вы совершаете Темный обряд, неважно, кто вы — вам необходимо подкрепить силы, потому что вы позволяете испить из самых истоков своей жизни. Суета сует. Все ничтожно и под солнцем, и под луной.

Я уже был ослаблен, когда отправился общаться с Ровен Мэйфейр, это было моей проблемой и причиной, почему меня преследовал дух. Неважно.

Кто-то скинул мою ногу со стула. Я услышал пронзительный женский смех. Потом смех множества людей. Тяжелый запах сигар. Звон бокалов. Я открыл глаза. Оказалось, что в квартире полно людей!

Обе двери на балкон были распахнуты, и там теснились люди: женщины в длинных сверкающих платьях с глубоким декольте, мужчины в легких черных смокингах с блестящими атласными лацканами. Почти оглушительный гул болтовни и громогласные всплески веселья, но оглушительные и громогласные для кого? Проплыл поднос в руках облаченного в белый пиджак официанта, который прошел сквозь мои ноги, а на столе перед собой я увидел дитя, румяное дитя, уставившееся на меня. Это была очаровательная девочка с быстрыми черными глазами и красиво завитыми черными волосами, лет семи-восьми, прехорошенькая, просто прелестная.

— Душка, мне очень жаль, — сказала она, — но ты теперь в нашем мире. Мне тяжело говорить об этом, но ты попался.

Она имитировала британский акцент. На ней было маленькое платьице, как у морячки, белое с голубыми полосками, длинные белые гольфики и крошечные черные туфельки с ремешками. Она обхватила руками колени.

— Лестат, — рассмеялась она и показала на меня пальчиком.

Затем за стол — на стул, развернутый ко мне, — спустился дядюшка Джуллиан, принаряженный, как на прием: белый галстук, белые манжеты, белые волосы. На него наплывала толпа. Кто-то кричал на балконе.

— Она права, Лестат, — сказал дядюшка Джуллиан на безупречном французском. — Теперь ты принадлежишь нашему миру. И я должен сказать, твои апартаменты божественны, я также в восхищении от картин только что прибывших из Парижа, а твои друзья так умны, а мебель — ее так много, кажется, ты забил ею все углы и закоулки, дальше придется приглашать кричного мастера.

— Но я думала, мы на него сердиты, дядюшка Джулиан, — сказала девочка по-английски.

— И это так, Стелла, — сказал он по-французски. — Но мы в доме Лестата, и не важно сердиты мы или нет — прежде всего, мы были и остаемся Мэйфейрами. А Мэйфейры всегда вежливы.

Это заявление заставило ее снова рассмеяться, и она приподняла свои мягкие нежные щечки, одежку под морячку, носочки, блестящие туфельки и шумно плюхнулась со стола прямо ко мне на колени.

— Я так рада, — сказала она, — потому что ты совершенный денди. Тебе не кажется дядюшка Джуллиан, что он слишком красив для мужчины? Ах, я знаю, Лестат, ты не тот, кто любит обсуждать всякие гендерные штуки…

— Довольно! — взревел я.

Из меня вырвалась, ударившись о стены, ослепляющая очищающая вспышка силы.

Повисла мертвая тишина.

Передо мной стояла Мона, глядя на меня безумными глазами, без накидки, в гладком шелке, сразу за ней — Квинн, нависающий над ней, с лицом, исполненным сочувствия.

— Лестат, что случилось? — спросила Мона.

Я вскочил, прихрамывая, выбежал в коридор. Почему я так двигаюсь? Я заглянул обратно в комнату. Вся мебель была немного сдвинута. Беспорядочно расставлена! Двери на балкон открыты.

— Посмотрите на дым, — прошептал я.

— Дым от сигар, — вопросительно произнес Квинн.

— Что случилось, босс? — снова удивленно спросила Мона. Она подошла ко мне, обняла и поцеловала в щеку. Я поцеловал ее в лоб, убрав с лица волосы.

Я не ответил ей. Я не стал им рассказывать. Почему я не рассказал им?

Я показал им спальню, где окна заменяли изображения окон. Продемонстрировал облицованные стальными листами двери и надежный замок. Объяснил, что дом охраняется смертными охранниками двадцать четыре часа в сутки. Сказал, что им следует опустить плотный полог и спать в объятиях друг друга. Ни один луч солнца, никто — ни смертный, ни бессмертный — не побеспокоит их. И в их распоряжении будет предостаточно времени до восхода. Можно разговаривать, сколько заблагорассудится. Можно прохаживаться, да. Но ни в коем случае не шпионить за Мэйфейрами. Никаких попыток проникнуть в тайны. Не искать потерянную дочь — пока. Не возвращаться в Блэквуд Мэнор. Я сказал им, что мы встретимся завтра, когда настанут сумерки.

Теперь мне необходимо было уйти. Необходимо.

Я испытывал потребности уйти отсюда. Уйти отсюда. Уйти отовсюду. Вырваться за город.

Отправиться в окрестности обители Таламаски.

Отдаленный грохот грузовиков со стороны речной дороги. Запах травы. Я шагаю пешком. Трава мокрая. Холм в окружении дубов. Отделанный белыми обшивочными досками дом, кажется, вот-вот рассыплется. Так у них идут дела в Луизиане. Кривые стены, покосившаяся крыша, с которой свисает вьюн.

Я иду.

Оборачиваюсь.

Он был здесь. Яркий дух в черном фраке, идущий, как и я, по траве, покрытой каплями, как брызгами шампанского. Шел. Остановился. Я рванул к нему, схватил, пока он не успел исчезнуть, за горло. Вонзил пальцы в плоть, которая была невидима, причиняя боль тому, что было нематериально. Да! Я поймал тебя! Дерзкий фантом. Взгляни на меня!

— Думал, что можешь меня преследовать! — прорычал я. — Думал, тебе удастся вытворять такое со мной!

— Думаю, да! — сказал он язвительно по-английски. — Ты забрал ее, мое дитя, мою Мону!

Он сделал попытку вырваться. — Ты знал, что я ее жду. Ты должен был отпустить ее ко мне.

— И из какой же ты ненормальной полупрозрачной "Жизни после"? — поинтересовался я. — Что значат твои слабоумные мистические обещания? Ну же, из какого потустороннего мира ты лопочешь? Давай, рассказывай. Послушаем о солнечной стране Джулиана! Свидетельствуй, как много эктоплазматических ангелов спешат к тебе на помощь, опиши изумительные картины своего классного, чертова, самим же выдуманного, самим же обожаемого бытия в астрале! Куда, дьявол тебя дери, ты хотел ее забрать? Будешь мне рассказывать, что Лорд Вселенной посылает приведений, вроде тебя, провожать маленьких девочек в рай?