Наивный человек среднего возраста

Подобный сюрприз готовил мне и тот лохматый. Ему было приказано возвращаться отсюда прямо к папе с мамой, а он обманул меня и забронировал себе место на самолёте обратно в Софию, и я прекрасно знал, какие мысли витают в этой давно не мытой голове, и был в курсе его сентиментального романа с некой Марго, чистокровной болгаркой, несмотря на французское звучание её имени, и такой же наркоманкой, как и он сам. Они, наверное, дали клятву быть до гробовой доски верной супружеской парой морфинистов, и этот с гитарой сделал бы всё возможное, чтобы увезти свою Марго на Запад, даже, если угодно, и ценой каких-то признаний, которые нанесли бы нам вред. Такого человека необходимо убрать, даже если тебе и не хочется марать руки.

Оба они потонули в сентиментальном болоте, в котором, увы, не со вчерашнего дня тонет весь мир. Говорят «любовь», говорят «привязанность», а не соображают, что эта привязанность тащит тебя неведомо куда вопреки твоей золе и разуму, пока не затащит в пропасть или на свалку.

А сильный человек всегда одинок.

Я всегда был одинок и совсем не страдаю от этого, да, совсем не страдаю от одиночества, представьте себе, дорогая Мэри! Я был одинок, когда жил вместе с матерью и с якобы отцом, был одинок и в углу, где стоял, отбывая наказание, был одинок и в школе, где я пытался избежать то пинков Джефа, то затрещин Эдди, и потом в разведшколе, и потом, когда стал работать. У меня никогда не было друзей, за исключением одного — двух «полуприятелей» вроде моего шефа Хьюберта, под чьим руководством я тайно служил в школе доносчиком.

Я никогда не был настолько глуп, чтобы искать себе друзей, потому что мы ищем друзей в надежде опереться на кого-то и не понимаем, что наши друзья не собираются быть нам опорой, а сами пытаются опереться на нас, и в этом смешном мире люди живут, ухватившись друг за друга, словно слепцы, и каждый воображает, что другой станет ему поводырём, и каждый надеется облегчить свою участь, а на деле только несёт ещё более тяжёлое бремя. Но самое жалкое — это истории с женщинами, в которые впутываются, воображая, что найдут решение своих личных проблем. Но личную проблему нужно решать одному, потому что, если она трудна, когда ты один, то решение её становится совершенно невозможным, когда ты начинаешь говорить «мы» вместо «я». Можешь быть холостяком или женатым, жить как монах, или каждую неделю менять женщин, всё это не имеет никакого значения, если ты раз и навсегда осознал, что отвечаешь только за себя, что ты «я», а не «мы».

У меня в жизни тоже были всякие истории с женщинами, и, оглядываясь порой назад, я с некоторым удивлением обнаруживаю, что их уже довольно много, но я никогда не воспринимал их всерьёз и никогда не ждал, что найду с их помощью решение своих проблем, и даже не придавал им особого значения, за исключением, может быть, первой, самой глупой из них…

Это случилось, когда я был в последнем классе и чувствовал себя уже зрелым мужчиной, хотя иногда и сомневался, можно ли считать себя настоящим мужчиной, если ты никогда не был наедине с женщиной. Женщина, впрочем, была налицо, и я часто видел её в окне соседнего дома в десяти метрах от нашего, но всё-таки десять метров слишком большое расстояние, чтобы можно было утверждать, что ты познал женщину.

Домик точь-в-точь как наш, с таким же миниатюрным садиком перед ним, стоял в длинном ряду одинаковых домиков, обставленных внутри в таком же пошлом мещанском стиле. Владелице его было лет сорок, и, как моя мать, она была разведена. Разница заключалась только в том, что помыслы моей матери были всё ещё связаны с бывшим мужем, а помыслы соседки — с будущим. Как по раз и навсегда составленному расписанию, она посвящала свои утренние часы домашним хлопотам, а послеобеденные — отдыху и заботам о своей внешности: приняв ванну, она лежала на диване или критически разглядывала свою фигуру в большом зеркале. Фигура у неё была, так сказать, старомодная, то есть не соответствующая сегодняшней моде на женскую худобу. Но в её просторной комнате всё было старомодным — мебель с плюшевой обивкой, лампы с шёлковыми абажурами и картины на стенах. Картин висело много или мне казалось, что много, поскольку у нас их вообще не было. Одну я помню до сих пор, потому что на ней были нарисованы полуобнажённые женщины, хотя на переднем плане, к моему сожалению, изображён был полуобнажённый мужчина. Мужчина как бы бежал к зрителям, полуобнажённые женщины и ещё один или двое мужчин летели за ним по воздуху, и всё это называлось «Запоздалое раскаяние», из чего можно было заключить, что герой убегает от своих воспоминаний о тех, кого он бросил или убил.

По роковому стечению обстоятельств, я ходил в школу утром, а после обеда сидел в своей комнате и посему имел возможность наблюдать за соседкой, когда она занималась не домашними делами, а своей внешностью. Моя мать каждый день, кроме пятницы, когда у неё был приёмный день, поспав немного после обеда, уходила до вечера к своим приятельницам, чтобы продолжить с ними бесконечную беседу на тему: «Бегство этого подлеца», беседу, которая продолжается, наверное, и по сей день. Так что я имел полную возможность наблюдать в полутёмном прямоугольнике окна сцены в доме напротив.

Часто наблюдать было нечего, потому что соседка не проводила всё своё время в гостиной, тем не менее я, склоняясь над учебниками, обязательно время от времени поглядывал в окно в ожидании, что там появится одетая, полуодетая или совсем обнажённая полная её фигура. И когда она появлялась, я осторожно приближался к тюлевой занавеске и, слегка отодвинув её, погружался в созерцание.

Но, видимо, я не очень хорошо соблюдал меры предосторожности, потому что однажды, когда я читал в саду, соседка через ограду сказала мне:

— Генри, почему вы всё время заглядываете в моё окно? Что вас так интересует?

— Мне очень нравятся ваши картины, — глупо ответил я — её вопрос застал меня врасплох.

— Неужели? — спросила она с какой-то особенной улыбкой. — Но их вряд ли можно разглядеть издалека.

После этого она разрешила мне разглядеть их вблизи. Для меня это была неожиданная и чудесная возможность, поскольку мне давно хотелось изучить получше тех самых полуголых женщин с картины «Запоздалое раскаяние». А самое неожиданное было то, что помимо этих женщин мне удалось изучить и другую — из плоти и крови — и вкусить Великое блаженство на её пышных телесах.

Через два дня всё повторилось, и я замирал от счастья, что мне выпала редкая удача стать так быстро настоящим мужчиной и обладать этой роскошной женщиной, которая тогда была для меня ни много ни мало как Женщиной с большой буквы.

На протяжении пяти месяцев я весьма регулярно посещал домашний музей, среди экспонатов которого, кроме вышеупомянутого «Запоздалого раскаяния», были другие поучительные полотна. А потом всё кончилось, вроде бы не сразу, но вместе с тем очень быстро, и соседка перестала меня пускать в дом, извиняясь за то, что у неё нет времени, что она занята, а вскоре я открыл секрет этой загадочной перемены — под вечер в соседнем доме стал появляться какой-то пожилой тип лет сорока с серьёзной физиономией и явно серьёзными намерениями, так как он входил открыто, решив, очевидно, занять место исчезнувшего мужа.

И я понапрасну торчал за тюлевой занавеской — окно гостиной почти никогда не открывалось. А по вечерам в темноте я бродил вокруг дома с другой стороны, где была её спальня и где окно с пёстрой занавеской светилось допоздна, с тоской и злобой представляя, что происходит сейчас в комнате, и это мне было нетрудно, потому что сам я не раз испытал то же самое с этой толстой потаскухой.

Однажды, увидев, что входная дверь открыта, я вошёл прямо в гостиную-музей и уселся там с твёрдым намерением получить ещё раз причитающуюся мне долю Великого блаженства.

— Что ты тут делаешь, Генри? — без, особой теплоты в голосе спросила хозяйка, заглянувшая в комнату.

— Жду… жду вас, — пробормотал я.

— Напрасно ждёшь, мой мальчик, — заявила она как-то обидно покровительственно. — Вообще забудь то, что было, и не надоедай мне больше.