Страница 15 из 41
— Не понимаю, какая тут связь.
Я устало плюхаюсь в кресло, поднимаю глаза к бесстыдно выставленным прелестям, быстро оглядываю их и перевожу взгляд на тёмные, уже слегка влажные от алкоголя глаза женщины.
— Когда моя жена впервые совершила эту глупость, которая по-старинному называется «изменой», я, представьте себе, Мэри, был в курсе. Не то чтобы Элен заранее попросила у меня разрешение, но она действовала достаточно неосторожно, и я тут же догадался, что произошло. Третьим в этой драме оказался мой коллега — более высокопоставленный, достаточно сильный в деловом плане, но не настолько сильный физически, чтобы я не мог разбить ему нос. Что, по-вашему, я должен был делать? Устроить скандал, лишиться своего места и вернуть себе жену? Жену, которая через месяц повторила бы это…
— Могли бы просто послать её к чёрту, — заметила Мэри, в свою очередь опускаясь в кресло и протягивая руку к пачке сигарет.
— Да. Чтобы заменить её такой же, — отвечаю я, подавая ей сигареты и щёлкая зажигалкой. — Такое умное решение мне как-то не приходило в голову.
Не знаю, зачем я ей об этом рассказал, хотя это чистая правда. Потому ли, что она вызвала меня на откровенность, потому ли, что иногда я ощущаю потребность высказать хотя бы часть того, что ношу в своей душе, или, точнее, рассказать те истории, которые не имеют особого значения и не могут быть против меня использованы.
Я тоже некоторое время задумчиво курю, проклинал про себя дурацкую идею привести сюда эту женщину, для которой развлекаться со мной болтовнёй интереснее, чем другим образом.
— Люди не вашей профессии вас мало знают, — снова слышу я её голос. — Однако ваша жена личность довольно известная. В основном благодаря своему богатству. Поэтому не сердитесь, но обычно в подобных случаях спрашивают: не это ли основная причина вашей снисходительности к ней?
— Вы очень подозрительны и в то же время так наивны. Неужели трудно догадаться, что это самое богатство всегда было и останется только её собственностью и что мне лично нет от него никакой пользы?
— Разве только ваша супруга рано умрёт.
— Такие, как она, рано не умирают. Люди умирают от тяжёлой работы, от забот. Ну, хорошо, допустим, я собираюсь положить чуточку цианистого калия в кофе моей жене, вы прекратите тогда свой допрос?
— Может быть… Впрочем, нет, у меня есть ещё один, последний вопрос.
— Действительно последний?
— Это вы убили того африканского генерала?
Я вздыхаю с искренней досадой и устало встаю.
— Боюсь, — говорю я, — что наш сегодняшний вечер не удался. Будет лучше, если я провожу вас домой.
— Нет никакой необходимости меня провожать, — спокойно отвечает Мэри, тоже поднимаясь.
— Но вы же не можете в такой час возвращаться домой одна!
— А зачем мне возвращаться? — всё так же спокойно спрашивает она. — Ведь место вашей жены в постели свободно? — И, гася сигарету в пепельнице, добавляет: — Помогите мне раздеться. Я хочу принять душ, чтобы смыть неприятное ощущение от этого разговора.
В другом деле она оказалась куда более интересной, чем в разговоре. Более интересной, но не менее утомительной. В общем, то же кратковременное чувственное опьянение, вызывающее головную боль и ощущение пустоты.
Оставляю её спать, уже размякшую и ненужную, по крайней мере, мне, в постели Элен, потому что я нарочно позволил себе взять маленький реванш в её постели. Накидываю свой шотландский халат, закуриваю и опускаюсь в одно из кресел в гостиной, жду, когда мне тоже захочется спать.
Может, стоит принять таблетку саридона, но мне лень идти на кухню, где моя жена почему-то держит лекарства. Моя жена, эта женщина и вообще все женщины на свете… Второсортные удовольствия, вроде виски и сытного обеда, оставляющие только тяжесть в желудке… Такое же, как и показное светское кривлянье, как хождение на премьеры, для удовлетворения дурацкого тщеславия — демонстрация нового костюма и эффектной супруги… Глупость и бессмыслица, сопровождаемые, ко всему прочему, головной болью и скукой… Единственное истинное удовольствие, которое существует в жизни, тебе недоступно: это наслаждение властью, удовольствие быть таким, каким тебе хочется, приказать этой «уходи!», а той сказать «иди сюда!», одним мановением руки убрать с дороги того, кто тебе мешает, раздавить того, кто хотел бы раздавить тебя, плюнуть в лицо шефу и сказать, зевая: «Вы мне надоели»… Наслаждение властью, а точнее, удовольствие от денег, потому что счёт в банке — это единственное, что никто у тебя не отнимет… Быть высоким и красивым, иметь ослепительную улыбку, прекрасные манеры, высокий пост, жену, которая своим развратным поведением обеспечивает тебе продвижение наверх — всё это в большей или меньшей степени ненадёжно, недолговечно, случайно. Солидный счёт в банке — вот настоящая единица измерения силы, вот единственная устойчивая величина, если вообще что-то может быть устойчивым в этом неустойчивом мире.
Всё-таки надо принять саридон. Встаю и отправляюсь на кухню. Нахожу в одном из ящиков домашнюю аптечку, состоящую, в основном, из снотворных. Глотаю таблетку, возвращаюсь в гостиную и снова сажусь в кресло, потому что спать мне всё ещё не хочется.
Слабый человек никогда не может испытать наслаждения и опьянения свободой действий. Его поступки продиктованы стремлением приспособиться. Он должен не проявлять себя, а приспосабливаться. Хотя если он не совсем слабый и если сумеет овладеть этим искусством, то при внешней безобидности может быть и очень опасным. Быть сильным, если угодно, несмотря на свою слабость. Хотя и тайно. Хотя и не вполне. Хотя и всё с тем же проклятым ощущением незаконченности и неудовлетворённости.
— Это поможет тебе стать выше ростом, — любил повторять мой отец, заставляя меня стоять в углу.
Тогда я был очень мал ростом, и этот физический недостаток, в котором я не был виноват, превращался в дополнительный источник многих моих несчастий.
Несчастья подстерегали меня с разных сторон, по главным их поставщиком был Джеф.
Джеф плохо учился, настолько плохо, что сидел второй год в нашем классе, но он был самый высокий и сильный из всех нас, а в наших примитивных детских умах физическая сила равнялась Силе с большой буквы. Джеф пользовался своим физическим превосходством по отношению к большинству мальчишек и прежде всего по отношению ко мне, потому что я был самый маленький из всех и имел смелость однажды открыто ему возразить. Это произошло когда мы играли на берегу реки, а наш Геркулес Джеф сидел с важным видом и бамбуковой удочкой ловил рыбу. Правда, он ловил рыбу только теоретически — клёва не было. Тогда он решил сменить наживку и заорал:
— Пойди нарой мне червей!
— Сам нарой, — легкомысленно ответил я, поскольку питал к червям почти такое же отвращение, как к ужам.
Тяжёлая рука тут же огрела меня по затылку.
— Но я не знаю, где копать, — захныкал я, так как рука Джефа снова застыла над моей головой.
— Не знаешь? — насмешливо прорычал Джеф, ведь все мы прекрасно знали, что в навозной куче полно червей. — Не знаешь, так я тебе покажу.
И он схватил меня за нос своими грязными и воняющими табаком — Джеф уже курил — пальцами и потащил к навозной куче. Он так сильно сжимал мой нос, что из него потекла кровь, а мальчишки вокруг завыли от восторга, и, когда мы подошли к навозной куче, он толкнул меня изо всех сил и проревел:
— Если ты через пять минут не накопаешь мне полную банку червей, я тебя зарою в эту кучу, будешь их ртом собирать, поганец!
Через пять минут я отнёс ему всё, что успел накопать, подавляя отвращение и машинально вытирая нос, из которого всё ещё текла кровь. Дома, конечно, меня ожидало дополнительное наказание за мою испачканную одежду. «Джеф меня избил и толкнул в навозную кучу», — пытался я оправдаться. «Я тебя не заставлял играть с Джефом», — возразил невозмутимым тоном отец и по обыкновению поставил меня в угол.