Страница 11 из 41
— Я уже это сделал, — отвечает Бенет, не моргнув глазом. После этих слов я ставлю плюс в его досье, которое составляю в уме.
— Ну и?
— Материал есть. Мальчишка болтлив, а болтливый, как известно, всегда скажет что-нибудь не то.
— В таком случае надо об этом сообщить куда следует.
— Можно. Только он не из тех, кому испортишь карьеру одним доносом.
— Почему одним? Сначала один, потом второй, третий.
— Не возражаю, — пожимает плечами Бенет. — Но если вы думаете, что это работа, за которую нас наградят…
— Будет и другая работа, не волнуйтесь… Не может же всё время так продолжаться.
Мой помощник молчит, молчание у него означает несогласие.
— Вы, похоже, другого мнения, — замечаю я.
— Скоро и вы будете другого мнения… Как только ваше реформаторское рвение поубавится…
Он делает паузу, словно в свою очередь решает, имеет ли смысл продолжать разговор. Потом смотрит мне прямо в глаза и, что явно не свойственно ему, выпаливает:
— Знаете, чего вы добьётесь? Ничего! Ровным счётом ничего!
— Если ничего не делать, то ничего и не добьёшься.
— Да. Каждый думает, что до него никто не работал. И что летоисчисление начинается с него. Только мы, представьте себе, работали. И ещё как работали! Падали от усталости. Планировали мероприятия… Проводили их… И ловили воздух. Я вспоминаю молодёжный фестиваль… Наши операции были отлично подготовлены: тайное влияние, открытые призывы, беспорядки, уличные демонстрации… Люди были заранее проинструктированы, наша сеть была хорошо организована, каждый знал своё место… И всё-таки всё провалилось. Буквально всё, понимаете? Они так умело разбили нашу систему, так её парализовали, хотя и не подавали виду, будто что-то делают… И фестиваль прошёл, словно и не было всех наших планов, не было наших людей, словно мы сами и вовсе даже не присутствовали здесь!
— Да, да, — киваю я. — Только не горячитесь. Лучше скажите, если бы ваши операции имели успех, чего бы вы добились?
Бенет молчит.
— Ответьте же! Чего бы вы добились? Свержения режима? Или скандала, который быстро забывается?!
— Скандал не такая уж мелочь… — отвечает Бенет не очень уверенно.
— Хорошо, оставим это. И вообще забудем о прошлом. Скажите лучше, как вы относитесь к культуре? Хватаетесь ли вы за пистолет, когда слышите это слово?
— Нет, почему же? Я с удовольствием посмотрел бы какую-нибудь интересную программу по телевидению…
— Но речь идёт не о том, чтобы смотреть, а о том, чтобы действовать. Была ли какая-то польза от моего предшественника в области культуры или он зря носил это звание — советника по культуре?
— Область культуры как и все остальное, — наконец отвечает мне Бенет. — Не надейтесь чего-нибудь добиться по этой линии.
— А что за птица мой шофёр?
— Как шофёр — хороший. Для другого не советую вам его использовать.
— У нас слишком мало кадров, чтобы использовать каждого для чего-нибудь одного.
— Для другого его используют «они».
— А кто ещё у нас есть?
— Маникюрша нам служит связной со Старым. И только.
— А для чего вы используете преподавательницу болгарского?
— Ни для чего. Если только вы захотите выучить болгарский.
— Наследство и вправду небогатое, — вздыхаю я и устремляю взгляд в окно, выходящее на стену соседнего дома. — Всё равно, как вместо рассказа об окрестностях стоять перед этим окном и твердить: «Окрестности — это стена, глухая стена»…
— Стена действительно есть, — пожимает плечами Бенет. — И она возведена именно для того, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме неё.
— Хорошо, — говорю я с досадой, — оставим это. — И, показывая своим видом, что прекращаю неприятный служебный разговор, добавляю: — Вы, как я вчера заметил, хорошо играете в карты.
— Да, но в последнее время постоянно проигрываю.
— А почему же не бросаете играть?
— Зачем бросать? Не может же плохая карта идти до бесконечности. Пойдёт и хорошая.
— Вот именно. Плохие карты кончаются, и появляется козырный туз. Но чтобы его дождаться, надо играть довольно долго.
— Но надо, чтобы в колоде был козырный туз, — напоминает Бенет, поняв прозрачный намёк.
— А разве его может не быть?
— Очень даже может: здесь, в нашей игре, противник сначала забирает туза себе, а потом раздаёт карты.
— Чепуха. Просто вы деморализованы неудачами. Неужели тут нет ну хоть немного алчности, коррупции, пороков, безнравственности?
— Есть, хотя и не в таком масштабе, как вы думаете.
— Тогда почему вы говорите, что в колоде нет туза? Это, в сущности, наши козыри, весь вопрос в том, как мы поведём игру.
Бенет тем временем подошёл к окну и бессмысленно уставился на глухую стену.
— Не повторяйте мне то, что мы изучали в школе, — недовольно ворчит он. — Лучше покажите, как вы играете в эту игру.
— Придёт время — покажу, — отвечаю я и беру папки, чтобы ещё раз посмотреть все эти страшно скудные сведения.
— Мне надо идти вниз, выдавать визы, — напоминает мой помощник.
— Идите. И не забывайте, что мне нужен полный отчёт о каждом приезжающем и выезжающем.
У меня нет никакого желания идти обедать домой и сносить пытки, которым будет подвергать меня Элен два бесконечных часа. Когда она сердится, она молчит, но у её молчания есть три степени, в зависимости от степени моей вины: почти молчание, полное молчание и гробовое молчание. В первом случае она бросает мне только короткие реплики, необходимые в быту. Во втором — вообще не говорит, но всё-таки замечает моё присутствие и готова, к примеру, подать мне тарелку и налить супа. В третьем случае я для неё вообще перестаю существовать, и она проходит мимо меня, не глядя, и даже, если я подавлюсь и буду отдавать Богу душу, она не подаст мне стакан воды.
Сейчас мы в третьей фазе. Поэтому я звоню швейцару и прошу его принести мне в кабинет кофе и два сандвича.
— Я заказал билет на самолёт для вашей супруги, — уведомляет меня он, когда спустя немного времени приносит мой скромный обед. — Шофёр привезёт его к трём часам.
— Отлично, — киваю Я, хотя новость обрушивается на меня как кирпич на голову.
— Какое несчастье, — с угодливым сочувствием говорит боксёр в отставке. — Только приехали, и она уже уезжает. Но беда всегда приходит не вовремя.
«Несчастье»… Значит, она всё-таки соблаговолила сочинить ради приличия какой-то банальный предлог для отъезда: «мама тяжело больна» или что-то в этом роде.
— Скажите шофёру, чтобы ждал меня, — говорю я швейцару. — Мне нужно съездить ненадолго в одно место.
Когда через полчаса я заглядываю в спальню Элен, то застаю её, как и ожидал, в разгар приготовлений к отъезду. В комнате, которая только вчера была прибрана, снова царит полный беспорядок. Повсюду разбросано содержимое громадного гардероба — халаты, комбинации, платья, кофточки, туфли. Что касается жены, то она с каменно-бесстрастным лицом склонилась над чемоданом на кровати, занятая укладыванием очередной партии тряпок.
— Ты опять что-то укладываешь… — замечаю я с наивным удивлением, хотя смысл происходящего яснее ясного.
— Укладываю свой багаж.
Она разговаривает со мной, следовательно, не собирается наказывать меня «гробовым молчанием», — мелькает у меня в голове. Самое худшее, когда человек перестаёт тебя мучить. Значит, он окончательно решил порвать с тобой.
— Не понимаю… — произношу я озадаченно.
— «Человек, который ничего не понимает»… Это твоя коронная роль… — Она поднимает глаза от чемодана. — Только на сей раз спектакль будет короче: я уезжаю, мой милый. Может, надолго, а может, и навсегда.
— Как хочешь… Хотя если мне будет, позволено сказать, то воспитанные люди делают это несколько иначе.
Как всякий невоспитанный человек, моя жена очень чувствительна к теме хорошего воспитания.
— Ты не можешь знать, как поступают воспитанные люди, потому что ты сам к ним никогда не принадлежал, — парирует Элен, но без тени спортивного азарта, с которым мы обычно обмениваемся обидными репликами. — Вот если бы речь шла о лжецах и мошенниках, то, наверно, я бы спросила тебя.