Элегия мертвых дней

Готовил он действительно отменно. Благодаря ему наши обеды превратились в маленькие праздники. Однако за эти маленькие праздники платить приходилось довольно дорого. Причем не только деньгами, но и физическим трудом. Американец не был способен ни к чему, кроме кулинарии, так что всю домашнюю работу выполняли мы с братом. Покончив с готовкой очередного галла-обеда, Янки вытягивался на кухонной кушетке и погружался в тихую дрему. Устав лежать на одном боку, он переворачивался на другой или же вытягивался на спине, вперив неподвижный взгляд в потолок, как мертвец. Наверное, он занимался разбором прожитого – так же, как и я сейчас, – и спрашивал себя, где же он допустил ошибку.

Мне сдавалось, что я могу указать ему на ошибку, тем самым освободив его от продолжительных и мучительных размышлений. Я был уверен в этом, хотя, вполне возможно, лишь в силу юношеской самонадеянности.

А на самом деле, что я мог ему сказать? Что надо было вовремя остановиться, вернуться домой, обзавестись семьей? Кто и каким образом может установить, когда именно нужно остановиться? И какая разница, посапывал бы он на кушетке в качестве слуги или хозяина гостиницы? О, разница воистину существенная, но главным образом в плане самоутверждения.

Верно, Американец работал, как каторжный. Но вопреки распространенной у нас поговорке „Лучше без толку работать, чем без толку сидеть", я и по сей день не смог обрести уважения к труду как цели существования. Один из моих соседей тоже чертовски трудолюбив. С тех пор как занял свою квартиру, а прошло уже больше десяти лет, он все трудится. Ожесточенно скоблит стену – меняет обои, или выбивает в ней нишу для шкафчика, или же долбит бетонный потолок, чтобы украсить его гипсовыми розетками. Его квартира обставлена в точном соответствии с его вкусами, превращена в бонбоньерку, устланную ковриками и заполненную финтифлюшками, но он продолжает трудиться. Не знаю, что там еще можно совершенствовать, но он все так же упорно продолжает скоблить и стучать. Я склонен думать, что для него обустройство квартиры всего лишь повод. Важно что-то делать, расходовать силы, поигрывать молотком или долбить долотом, а может, упиваться мыслью, что квартира – реальность все больше сливается с квартирой – мечтой. За минувшее десятилетие люди построили заводы, школы, новые жилые кварталы; израсходованный за десятилетие труд моего соседа мог бы быть употреблен на возведение целого здания. Но он, скорчившись, сидит в прихожей и долбит в стене вечную дыру, назначение для которой он, должно быть, придумает намного позднее.

Кто-то может подумать, что я утрирую или же что речь идет о патологическом случае. Но разве мы сами, говоря, что „заняты делом", не слишком буквально воспринимаем эти слова? Суету, колготню, беготню без цели или ради ничтожной цели, даже имитацию работы мы привыкли называть „работой", не задумываясь, что это – всего лишь видимость деятельности.

Люди, утверждающие, что лень отупляет, безусловно правы. Не знаю только, не действует ли подобным образом и работа без цели и смысла. Не знаю, не действует ли подобным образом и механический труд, выполняемый без желания, бездумно.

Конечно же, ученый-экономист скажет, что механический труд может быть общественно-полезным. Но меня сейчас интересует другое: полезен ли он для самого индивида. Я просто не могу избавиться от убеждения, что работа только тогда приносит радость, когда она равносильна творчеству.

Тем самым я вовсе не хочу сказать, что жизненный крах Американца был запрограммирован, что он случился потому, что этот человек годился только для труда не слишком высокой квалификации. Или же что Андрей мог бы преуспеть в жизни, используя талант лжеца на писательской ниве. С недавних пор кое-кто полагает, что творчество должно быть непременно освящено благородным ореолом крупных научных и художественных открытий. И потому тысячи юнцов устремляются в искусство (наука – дело трудное), даже не отдавая себе отчета в том, что иногда влечение к художественному творчеству вызвано не жаждой творить, а желанием блеснуть.

Наверно, я выгляжу простаком, но мне кажется, что творческое вдохновение можно испытать в любой деятельности, практикуя даже самые прозаические формы труда. Искусный краснодеревщик – создатель более содержательных произведений, чем бездарный скульптор, точно так же крестьянин-сеятель творец в большей степени, нежели посредственный поэт – сеятель пустопорожних фраз.

И дело не только в том, что человек – рабочий или поэт, землепашец или инженер – создает полезные вещи, а в том, что ему удается избежать той самой роковой ошибки – пустого прожигания жизни; его существование осмысленно (хотя это вовсе не означает, будто ему удалось заполучить ту призрачную штуку, что зовется счастьем, – да и кому это удалось?), ибо он чувствует, что живет достойной и содержательной жизнью.

Может, это и элементарно, но человек не располагает тысячью способов осмысления своего существования. Да и располагай он ими, они, по сути дела, свелись бы к одному: оставить заметный след. Что означает – изменить, хотя бы на йоту, существовавшее до него и жизнь вокруг него. Причем изменить в положительном смысле. Ибо разрушить, сжечь, очернить – тоже изменение и тоже след, правда, со знаком минус.

Иногда говорят, что наплодить детей – тоже что-то значит. Может, и значит, а может, и нет. Если ты, к примеру, плодишь проходимцев и паразитов? Подобное продолжение рода хуже бессмысленной работы.

Говорят: погибший герой был настоящим борцом. Допустим, но борцом за что? Героизм ради героизма, размножение ради размножения, драчка ради драчки – во всем этом вряд ли можно видеть ценность человеческой жизни.

Если так, то высокая цель вполне по силам любому нормальному человеку, вовсе не обязательно быть эстрадным певцом, достигшим сияющих вершин. Цель состоит в том, чтобы служить людям на том поприще, которое стало твоим призванием, на котором полнее всего могут проявиться твои способности. Цель – в том, чтобы быть полезным самому себе единственно возможным способом – будучи полезным другим. Тогда не грозит опасность апатичного лежания, разглядывания пустыми глазами потолка и приставания к самому себе с вопросом: в чем же ошибка?

Но вернемся к действительности, точнее к неподсудному преступлению, именуемому убиением времени.

В годы моей молодости умение убивать время было возведено в известных кругах в ранг изящного искусства, выступало в качестве критерия светского образа жизни. Новогодние и весенние балы, обеды и ужины в Юнион-клубе, перед входом которого бдительно нес вахту ливрейный швейцар, приемы у замужних дамочек, чайные церемонии, журфиксы, на которых за игрой в бридж или покер встречалась золотая молодежь из буржуазных семей, – все это считалось верхом изящного времяпрепровождения. Я, разумеется, не принадлежал к золотому фонду нации, и потому все эти высшие проявления духа были мне известны понаслышке.

Но занятия, связанные с убиением времени, были доступны и простым смертным. На карте тогдашней столицы можно было легко обозначить зоны безделия. Улицы, отведенные для прогулок, демонстрации нового платья или же визуального ознакомления с фауной противоположного пола; кафе в американском или венском стиле, где можно было встретиться с любимой девушкой и где девушки, необремененные другими встречами, обменивались свежими сплетнями; забегаловки, предназначенные исключительно для самцов, где трещали игральные автоматы или постукивали фишки; укромные вертепы, где устраивали сборища картежники; знаменитые заведения и первоклассные рестораны; и, наконец, несколько кабаре, с красным сиянием неоновых вывесок и нарумяненными шлюхами, призванными придавать столице вид западного города, – все это было слишком обширно и пестро, чтобы поддавалось лаконично исчерпывающему описанию.

Именно по этой причине, чтобы не терять времени, я ограничусь коротким рассказом о Жоро, друге детства, обаятельном малом, служившим олицетворением принципа „Живи, пока живется", по крайней мере в том смысле, в каком он понимался в те годы.