Страница 46 из 50
— Важно… — буркнул старик с бородой. — Мир гибнет.
Но он всё же посторонился, потому что не хотел, чтобы ему кричали в ухо.
И вот я стоял рядом с ней. Вознаграждённый за все муки этого несчастного дня.
— Ева, я проклинаю себя за всё, что наговорил вам вчера.
— Дело не в том, что вы всё это сказали. Важно, что вы так думаете, — сухо ответила она, не глядя на меня.
— Но это неправда, именно это неправда. Ничего подобного я не думал. Был опьянён злобой, и не к вам, а к тем, другим, и, как пьяный, перепутал всё, и истину, и ложь, наговорил вам жалких грубостей.
Она молчала и смотрела на море.
— Ева, послушайте, постарайтесь понять меня…
— Откуда вы узнали моё имя?
— От вас, когда вы там, на скамейке, повторили слова матери: «Ты очень гордая, Ева.» Всё время, пока вы рассказывали мне всё это, я думал о себе и о своей жизни, потому что она была не веселее вашей. И если я ненавижу тех, других, и если вчера вспылил, то потому, что всю жизнь меня заставляли гнуть шею, топтали, отнимали у меня всё, к чему я протягивал руку, хотя это всё и не принадлежало им и не было им нужно. Я не говорил вам этого, но это именно так.
Она всё молчала.
— Вчера во мне говорила злоба, и вы знаете, что она не направлена против вас, ведь не ради злобы я хожу за вами столько дней. Я бросал обвинения вам в лицо, но не видел вас, вы были только раскрытым окном, через которое на меня смотрели они и через которое я кричал тем, которых ненавижу с детства. В лицее у меня отняли стипендию, потому что мой отец был коммунистом. Отец умер, но всё равно, он был коммунистом, и, следовательно, его сын не имел права учиться. Но я хотел учиться, и учился благодаря поту моей матери, которая в кровь стирала свои старческие руки, склонившись над паркетами богачей. И в университете я должен был получать стипендию, потому что был первым, и меня опять лишили её, потому что теперь сам я был опасен, а значит, не имел права на свой кусок. И я работал ночным сторожем, а днём с тяжёлой головой слушал лекции, в то время как сыновья богачей расхаживали по ресторанам бульвара Сен-Мишель. А потом я выдержал конкурс на место ассистента, но и его у меня отобрали и заставили два года ждать жалкой службы, и дали мне её только потому, что она и в самом деле была жалкой. И когда я в один прекрасный день приехал в Венецию и встретил девушку, для которой готов на всё, я увидел, что они и здесь встали на моём пути, решили и её отобрать у меня. Поэтому ночью я кипел злобой, но не к вам, а как бы отстаивая вас, потому что, кроме вас, у меня никого нет и никого не было.
Место за чемоданами было совсем крошечным, и мы стояли, почти касаясь друг друга, и, говоря, я невольно обнял девушку за талию и почувствовал, хотя это и было совершенно невероятно, что она обмякает в моих руках и склоняет голову мне на плечо. А потом я, как в тумане, услышал насмешливый голос старика:
— Теперь мне ясно, что было так важно… целоваться начали.
Уже стемнело, и я стоял, обняв девушку за плечи, и чувствовал щекой прикосновение её мягких волос. А Венеция приближалась к нам — озарённая неоном, прекрасная и сияющая, как светлое будущее. И это был восьмой вечер, о котором я не могу рассказать.
У меня в памяти путаются эти несколько дней, которые пришли позднее, потому что все они были счастливыми и одинаковыми в своём счастье. Они были полны разговоров, взглядов и ласк, которых мне никогда не забыть и которых никогда не разложить по полочкам, я не знаю точно, что в какой день происходило.
Было утро, и мы сидели в моём гостиничном номере и очень походили на семью, потому что Ева готовила завтрак, а я читал газету.
— Ну, что там нового?
Она спросила это, чтобы доставить мне удовольствие. Потому что вообще-то Ева относилась к тем людям, которые просматривают только заголовки, чтобы увидеть будет или не будет война, а потом переходят к светским новостям и криминальной хронике.
— Ничего интересного, — ответил я и только теперь понял, что не прочёл ни строчки.
Всё время, держа газету, я украдкой наблюдал за Евой и пытался осознать то, что осознать было невозможно, — что моя незнакомка здесь, возле меня, кутается в мою пижаму, что её ноги тонут в моих огромных тапочках и что она наливает кофе в чашки для нас, двоих.
— Отложи на минутку газету. За три дня ты стал похож на охладевшего супруга. Похоже, я напрасно сочла, что ты мужчина моего типа.
— Впервые слышу нечто подобное, — ответил я, придвигая свой стул к столу.
— Это неважно, важно, что это так. Помнишь, ты спрашивал, каким должен быть мой герой. А я засмеялась про себя, и мне хотелось сказать: «Таким, как ты, глупый», но не сказала, чтобы ты не возгордился. Потому что я не питаю слабости к идеальным мужчинам и считаю, что если такие и существуют, то они ужасно скучные. Впрочем, в некоторые дни и ты был ужасно скучным.
— В какие именно?
— В те, когда ты представлялся очень воспитанным и кротким. Мне именно то и нравилось, что ты мог развивать теории о будущем мира, а потом бросаться стульями или ругаться с полицейскими перед казино. Но ты вообразил, что раз отправился с изысканной дамой, то должен и сам блеснуть манерами.
— Ничего я не вообразил, просто боялся. Боялся, что могу потерять тебя, и был готов разыгрывать любые комедии.
Она отпила немного кофе и деликатно откусила кусочек булочки. Она всегда ела деликатно, это вошло у неё в привычку.
— Значит, твоё «с первого взгляда» не было только словами?
— Словами? Да это было чем-то вроде удара по носу. Я находился на пароходике уже с полчаса, когда тебя заметил, а потом уже не мог отвести взгляда от твоего лица. Злился, что смотрю на тебя, и всё же смотрел…
— И даже завязал остроумный разговор о погоде: «Тепло, не правда ли?»
Она попыталась говорить моим голосом, потом рассмеялась мягким грудным смехом.
— Не знаю, выдумала бы ли ты на моём месте что-нибудь более умное.
— Милый, ты рассердился, — сказала Ева и придвинула свой стул к моему.
— Послушай, — произнёс я, и вправду несколько раздосадованный. — Ты хотя и имеешь голову учителя истории, всё же ничего не понимаешь. Я не играл роли и не ожидал всего того, что произошло, думал, что так и уеду, не прикоснувшись к тебе, единственно, чего я хотел, — это быть с тобою до последнего дня…
Но я не мог продолжить, потому что её руки притянули меня к себе, и в груди у меня разлилась та странная теплота, от которой прерывается дыхание.
В один из этих трёх дней мы лежали на пляже, не на том, дорогом, а на другом, и тихо разговаривали, глядя на зелёный купол раскрытого над нашими головами зонта.
— Ты в самом деле хочешь жениться на мне? — спрашивала она.
— А что в этом удивительного?
— Для меня удивительно. Никогда до сих пор мне не делали предложений.
— В самом деле?
— Никогда. Если не принимать во внимание предложения бакалейщика.
— А теперь получили одно. И не от бакалейщика.
— А что я должна делать в качестве твоей супруги?
— Что пожелаешь.
— Но чего бы желал ты?
— Я не могу распоряжаться тобою. Согласен на всё, что ты сама выберешь.
— Может быть, стать домохозяйкой? Хорошей и прилежной домохозяйкой, которая украсит семейное гнездо. Впрочем, сколько у тебя комнат?
— Две. И даже ванная.
— Две комнаты. И даже ванная. Не так плохо.
— Для Менильмонтана и простого учителя совсем неплохо.
— Нужно обставить их уютно. Только, знаешь что, из меня не выйдет хорошей хозяйки. Мне уже начинает так казаться.
— Ты могла бы работать, как делают другие.
— Кем работать?
— Продавщицей или кассиршей, или станешь служащей, — не знаю, что тебе больше по душе.
— А, нет. Это совсем не привлекает меня. Хватит мне и того стажа, который я имею.
— Ты могла бы учиться, — терпеливо предложил я.
— Зачем?
— Чтобы приобрести профессию. Профессию, которую бы ты любила.
Она замолчала. Наверно, думала.