Инспектор и ночь

Человек что-то путанно объяснял — очевидно, доказывал, что он не такой, как все. Леон раздражённо дёргал шнур звонка

«Можешь звонить сколько душе угодно, — сказал про себя Клод. — По крышам машин не проедешь.»

Леону легко. Правда, он весь день на ногах, но зато не один. Препирается с пассажирами из-за билетов, улыбается той да этой, одёргивает кое-кого, когда идёт посадка, — так время проходит куда быстрее. А Клод сидит в своей кабине совсем один. Он всегда один, даже после работы. Порой он говорил себе, что нужно сделать что-то, изменить это положение. А порой думал, что ничего не может сделать. Наверно, такова уж судьба. В голове у него вертелось какое-то изречение, которое он слышал ещё в школе: человек рождается один и один умирает. Наверное, это в самом деле так. Впервые он понял это в Дюнкерке.

Ему никогда не забыть Дюнкерк. Стоило закрыть глаза, и в памяти всплывала широкая полоса мокрого песка, оставленная отливом, и тысячи человеческих фигурок, бегущих к морю. Потом воздух вдруг становился плотным и тяжёлым от рёва самолётных моторов. Первые бомбы с зловещим воем устремлялись к земле. Грохотали взрывы. Клод больше ничего не видел. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и машинально разгребал его руками. Ему хотелось сделаться маленьким, как можно глубже зарыться в землю. Умом владела одна мысль: «Всё кончено». И он был один, совершенно один. И каждый из тысяч лежащих вокруг был один.

Шофёр провёл руками по лицу и снова оглядел улицу.

После воспоминания о Дюнкерке окружающее стало казаться уже не таким отталкивающим. Это всегда так. Клод давно заметил это, и когда становилось невмоготу, закрывал глаза и вспоминал Дюнкерк. Знал, что, когда он откроет глаза, настоящее будет казаться не таким уж мрачным. Почти сносным.

Вот и зелёный свет зажёгся. Колонна медленно двинулась вперёд. Клод старался держаться как можно ближе к передней машине. Хотя это и было опасно. Остановись внезапно идущая впереди машина — и автобус подомнёт её. Тут уж не до посторонних мыслей, нужно глядеть в оба. Что ж, так оно и лучше. Когда ты занят, время проходит быстрее.

Зелёный свет всё не гас. Наверно, полицейский на углу зазевался или ругал какого-нибудь слишком прыткого водителя. И это кстати. Ещё немного, и Клод доберётся до остановки. Только таких чудес не случается, особенно между шестью и семью.

Зелёный свет погас. Загорелся жёлтый, потом опять красный. А до остановки всего какая-нибудь сотня метров. Всегда так получается.

Сзади послышался голос Леона:

— Я же вам объясняю, что это не остановка, поймите же!

— Очень меня интересует ваша остановка! — кричала какая-то женщина. — Дайте мне сойти!

— Сойдёте, как все, на остановке.

— Боже, какое упорство! Вы откроете двери или нет?

— Нет. Существуют правила.

Леону куда легче. За разговорами день проходит быстрее. А Клод один в своей кабине. И дома тоже один. Когда он воз вращается домой, ему кажется, будто он попадает в могилу. Комната без окна. Вернее, окно есть, но оно чуть ли не упирается в нештукатуренную стену соседнего дома. Щёлкает выключатель, и комнату озаряет призрачный жёлтый свет. Чем слабее лампочка, тем меньше счёт за электричество. Клод кладёт на стол потрёпанную сумку и садится ужинать. Огрызок сухой колбасы, брынза, смятый кусок булки и полбутылки вина. Ужин — это то, что осталось от обеда. Клод покупал продукты в большом Монопри — универсальном магазине, где продаются дешёвые товары. На витрине там выставлено всё самое дешёвое. Колбаса — 90 франков, брынза — 65 франков банка, вино — 70 франков. Большего Клод не может себе позволить. Порой он покупал для разнообразия небольшую сардельку, но это была уже роскошь. От сардельки ничего не остаётся на ужин.

Клод расстилал на столе кусок старой газеты и садился есть. Аппетита не было. Снова появлялся противный металлический привкус. Словно кто-то набил ему желудок латунными болтами. Клод откупоривал тёмно-зелёную бутылку и отпивал большой глоток. Металлический привкус становился менее ощутимым, по телу разливалось приятное тепло. Будь у него побольше денег, каждый вечер выпивал бы по бутылке. Даже по две бутылки, как Бернар Бездонный, с которым они вместе живут. Бездонным его прозвали за то, что он, мог пить подолгу, без передышки. Клод знал, что и в эту минуту Бернар сидит перед стойкой в бистро на углу. Там же, наверно, и Леон, и ещё масса знакомых. Наверно, жребий бросают — кому оплачивать следующий заказ. Клод тоже мог пойти после ужина в бистро, но он знал, что не пойдёт туда. У него на это нет денег, а угощаться за чужой счёт не в его правилах. Он просто ляжет спать. Должно быть, поэтому приятели из их квартала считают его скучным человеком.

— Тебе бы, дорогой, не шофёром быть, а гробовщиком, — говорил ему Бернар. — Шофёра — весёлый народ.

«Тебе легко, — думал Клод. — С двумя литрами вина в животе каждый будет весёлым».

Но ничего не отвечал.

Окончив ужин, Клод заботливо сметал рукой крошки и бросал их в ведро. Потом ложился. Перед тем как заснуть, он просматривал помятую газету, принесённую в сумке вместе с хлебом и колбасой. Газету покупал Леон. Он прочитывал её в обед и отдавал Клоду — просвещаться. Леон был из товарищей. Клод же держался в стороне от политики, вся эта борьба казалась ему гиблым делом. Он принимал участие в забастовках, поскольку бастовали все, но в этом был хоть какой-то смысл. Требуешь, чтоб набавили десять франков, и ждёшь: может, и раскошелится компания, если деваться ей будет некуда. Но остальное гиблое дело. Если же чему-то и суждено произойти, то всё содеется и без Клода. Но он знает, что ничего не будет.

В темноте за окном церковные часы отбивали десять. Шофёр сворачивал газету и гасил свет. Скоро, наверно, воротится Бернар, как всегда, пьяный и склонный к длинным разговорам. А Клоду не до них. Тем более, что Бернар так набирался, что не мог связно говорить. Какая польза в том, что рядом живёт такой человек? Это всё равно, что ты один. Только квартирная плата вдвое меньше…

Зелёный свет горел уже две минуты, а Клод всё не мог двинуться с места. Наверно, там, впереди, у какого-нибудь новичка заглох двигатель. Дают права разным дуракам, не знающим, где у них сцепление. Сунет взятку инспектору — и права в кармане. За деньги всё можно.

Колонна вяло тронулась. Новичок всё же запустил двигатель. Клод дал газ. Зелёный свет продолжал гореть, но в любой момент мог погаснуть. Едва автобус достиг перекрёстка, как вспыхнул жёлтый свет. Но Клод газанул и проскочил внезапно опустевший перекрёсток. Полицейский на углу выразительно покрутил пальцем у виска — мол, сумасшедший?!

Клод остался доволен. Манёвр был опасным: с боковой улицы напирала толпа, и он рисковал врезаться в неё, но только так можно было выгадать пять минут. Он подогнал машину к остановке.

— Барбес — Рошеуар! — пропел Леон.

«Грязная дыра этот Барбес—Рошеуар», — подумал Клод.

Перекрёсток выглядел темнее и мрачнее из-за огромного закопчённого моста, который нависал над ним. Между высокими потемневшими зданиями и громадой моста виднелась тонкая полоска неба. А сейчас и она была серой от туч, словно кто-то законопатил эту щель грязным тряпьём.

Неожиданно булыжник дрогнул. Казалось, начинается землетрясение. Зазвенели стёкла автобуса. Рёв двигателей потонул в грохоте и треске. Клод на мгновение почувствовал в груди ту болезненную пустоту, которую впервые ощутил там, в Дюнкерке, во время бомбёжек. Только на мгновение — это был всего лишь поезд метро, промчавшийся по мосту. На обоих противоположных углах находились большие грязные кафе. Их фасады освещал красный неон, внутри горел белый и голубой свет. Около длинных стоек вертелись парни и женщины с крашеными волосами. Клод знал, что это за птицы, но порой завидовал им. Даже так жить приятнее, чем целый день крутить баранку. Час продаёшь контрабандные папиросы на углу, потом два часа играешь с приятелями в карты и потягиваешь вино. Потом опять продаёшь. Или в толпе запустишь руку в чужой карман — это ещё проще. Немного риска, немного удачи — гуляй себе целую неделю. А можно жить и совсем легко: твоя подружка зарабатывает деньги там, наверху, в гостиничном номере, а ты сидишь в бистро, в тепле и потягиваешь вино. Нет, пожалуй, это не самое лёгкое. По крайней мере для Клода. Стоит только представить себе, что этой подружкой может быть Жаклин, и становится невыносимо больно. Но остальное и в самом деле легко. Если, конечно, ты так устроен, что можешь это другое воспринять.