Дорога в Санта-Крус

– Какую картину?

– Я нарисую тебе голубое небо, под ним зеленые холмы, а на переднем плане широкое поле колосящейся пшеницы.

– Поле? – нахмурилась сестра. – Да я целый день гну спину в поле, а ты хочешь, чтобы я, вернувшись домой, снова на него смотрела?

Вот и я, как сестра Макето, мечтал о чем-то таком, что отличалось бы от каждодневного, потому что в жизни нашей тогда было много неприглядного, много грязи. Грязь была на улице и в быту. Осенние рассветы с туманами, толпы спешащих на работу мрачных людей, мальчишки, продающие газеты и выкрикивающие тревожные новости; закопченные фасады домов, окна, завешенные черной бумагой, с наклеенными на стекла белыми полосами на случай бомбардировки; толкучка, гам и моросящий холодный дождь на базаре, где можно было купить только желтые тыквы да всю в грязи свеклу; провонявшие горелым жиром трактиры, и бедняки, заливающие горе дешевым вином; растрепанные старые проститутки на улице Сердика, высматривающие свои жертвы из темных подъездов, где пахнет грязным бельем; длинные вереницы легковых автомобилей серого цвета, набитых немецкими солдатами, отправляющимися в неизвестном направлении; уличные перекрестки, куда мы стекались на демонстрации и обнаруживали, что полиция уже окружила их; тесные мансарды, где мы курили и спорили до хрипоты, – все это я знал слишком хорошо, чтобы увидеть в этом увлекательный сюжет, а не обычные будничные картины.

И вот однажды капризная судьба, которая обычно довольно грубо обходится с дебютантами, неожиданно смилостивилась надо мной и подарила мне экзотическую тему, совсем готовую. Действительно готовую – только садись и пиши!

Я ездил в Пловдив – мне нужны были книги из городской библиотеки, т. к. я сам писал большую книгу о современном искусстве. Ни больше, ни меньше как «Историю искусства XX века». Я молодой, но многообещающий автор, только что окончивший гимназию, работал в кабинете Вичо Иванова. Однажды утром, войдя туда, я застал его беседующим с каким-то не первой молодости человеком, худым и настолько загорелым, что он походил на индейца.

– Это брат Теодора Траянова, – представил мне Вичо незнакомца. – Только что вернулся из Южной Америки.

«Южная Америка… – подумал я с ностальгией. – Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями…»

Брат Траянова оказался трудным собеседником. Не потому, что был молчалив, а потому, что потерял голос. Слова он выговаривал со страшным хрипом. Но за какие-то полчаса я приноровился расшифровывать этот хрип и засыпал его таким количеством вопросов, что Вичо оставил нас и ушел по своим делам.

Траянов, по его рассказам, которые я никогда не пытался да и не мог проверить, много лет провел в Южной Америке, по неисследованным рукавам Амазонки заплывал далеко в джунгли, по воле случая попал к индейцам полудикого племени и завоевал уважение туземцев умением лечить лихорадку с помощью обычной хины. Траянов стал правой рукой вождя племени, а после его смерти сам был избран вождем. Племя имело примитивную организацию, но располагало огромным количеством золота, добываемого в джунглях. Он регулярно посылал экспедиции на лодках к ближайшему городку, покупал одежду и медикаменты, оружие и сельскохозяйственный инвентарь, даже создал армию, защищавшую племя от белых авантюристов. Но со временем одиночество все больше донимало его, и настал день, когда он вернулся в цивилизованный мир. Индейцы проводили его с царскими почестями. Купив имение на каком-то острове, он женился. И тогда его стала терзать ностальгия, но на этот раз – по дикой жизни в джунглях. Поэтому раз в год он навещал племя, используя для этой цели катер. Однажды во время такого путешествия он почувствовал жажду. Стояла адская жара. Емкость для воды оказалась пустой, а грязная вода Амазонки была непригодна для питья. Тогда он достал из холодильника лед, растолок его и проглотил еще не растаявшим. С тех пор потерял голос.

То, что я рассказываю, – это не история Траянова, а стержень, на который были нанизаны разные его истории. Их было много, дюжина или больше, – история о золоте, о приключениях в джунглях, о перестрелках, о смертельной опасности и еще бог знает о чем. Единственным вещественным доказательством всей этой долгой и необычной одиссеи служил индейский пояс, который Траянов носил под европейским пиджаком. Пояс был золотым, сплетенным из длинных нитей, а застежка сделана в виде двух змеиных голов. Эффектный и тяжелый пояс и все же легковесный как доказательство.

Но смуглый худощавый мужчина приехал в Болгарию лечиться, а не подтверждать факты своей биографии. Кто-то внушил ему, что родной климат вылечит его. Он надеялся, что исцелится и вернется в Южную Америку, где его ждали жена и дочь. Но не исцелился. Умер от рака горла.

Лично мне не нужны были никакие доказательства. Я был настолько очарован историями Траянова, что, вернувшись в Софию, поспешил рассказать их моему другу Павлу Вежинову. Мы сразу же решили написать роман сообща. Истории – мои, беллетристический опыт – его.

Вклад Павла не ограничился опытом, он обеспечил и публикацию. Публикацию не в виде отдельной книжки – о таком тогда мы не смели и мечтать, – а в одном охочем до сенсаций софийском еженедельнике, название которого я уже не помню. Сперва мы обсудили повествование в общих чертах, потом выдумывали пассаж за пассажем и отстукивали их на машинке. История печаталась в приложении и сначала была довольно забавной, по крайней мере так казалось нам, авторам, но постепенно стала надоедать. Так и не помню, завершили мы ее или оборвали, не доведя до конца. Тем более, что конец истории – понятие довольно неопределенное, по крайней мере до тех пор, пока ты не убил героя.

Как бы то ни было, экзотическая находка, обещавшая мне счастье, превратилась в разочарование. Издали яркая и роскошная, вблизи она съеживалась и бледнела. Схемы элементарных ситуаций и элементарных переживаний чередовались и повторялись до бесконечности или, по крайней мере, до тех пор, пока забывалось, когда и зачем мы начали писать эту историю. Экзотическая тема только издали представлялась загадочной, а вблизи оказалась обычной и банальной до тошноты, обычной и банальной еще с детства, со времен Майна Рида.

А необычное, как ни странно, было рядом, в каменных мешках городских кварталов, в шуме улиц и базаров, трактиров и фабричных районов. И вот однажды, когда я обходил с портфелем под мышкой свои дома, раздавая уже опротивевшие карточки, меня осенила большая идея, яркая и неожиданная, как каждая большая идея: описать все это необычное, описать всех, охватить город, весь этот хаос амбиций и страстей, влечений и конфликтов, успехов и провалов. По сути дела, другая идея в то время и не могла бы меня осенить. Меня устраивали только грандиозные планы: или всё, или ничего. Как с историей современного искусства.

– Бальзак обо всем этом уже писал, – заметил один мой приятель, когда я поделился с ним своими планами.

– Бальзак писал о другом времени и о другой стране, недовольно ответил я, вспомнив слова отца. – И сделал это с расточительством гения. Мы же не гении. Я хочу написать одну книгу, понимаешь – только одну, но собрать в ней всё.

– Все, что нас окружает, или все, что у тебя в голове? – полюбопытствовал приятель.

Есть люди, которые просто не могут жить, если не посмеются над человеком.

Вспоминая то время, я не удивляюсь своему глобальному проекту описать все. Удивляюсь только, почему я не решил превзойти Бальзака. А почему бы и нет? В те годы любая цель казалась достижимой. В те годы, о которых я вспоминаю сейчас с иронией и немного с завистью. Потому что, в противовес тому, что мы представляем себе в начале пути, чем дальше мы по нему идем, тем труднее он кажется, тем больше препятствий, реальных и мнимых, встает перед нами; бывают даже такие моменты, когда вообще не видишь перед собой дороги, когда вообще не можешь понять, идешь ли ты вперед или топчешься на одном месте, когда садишься за письменный стол с таким же глупым и отвратительным страхом, с каким садишься в кресло зубного врача.