Страница 49 из 77
— Это необыкновенная женщина, Тамара! — говорил Гоги любимой.
— Да, милый, да. Это живая легенда…
Они показали портрет единомышленникам, в узком кругу, и все в один голос одобрили их работу. Тогда и возникла мысль о фотографических копиях…
Пусть эти "мундиры голубые" бесятся…
Гоги и Тамара с петербургских времен осознали, какую игру ведет самовластье, отменившее крепостничество в шестидесятых годах, чтобы продлить свой век…
Они видели растущую волну народного гнева против твердокаменного самодержца и его верноподданных сатрапов. Они видели боевое сплочение смелых и отважных людей, знали о тех, кто томился в мрачных казематах Петропавловской крепости…
Закат уходящего века предвещал царю революцию, которую не могли остановить ни казни, ни гонения.
И надо было бить в набат, будить забитых и униженных, встать на вооруженную борьбу… Пусть еще иные наивно уповали на террористические бомбы, пусть движение гачагов было "безумством храбрых", но закипала широкая волна народного гнева, зрела решимость сокрушить "тюрьму народов"! Слезами горю не поможешь. Надо бороться!
Глава шестьдесят третья
Дато подошел к землянке, и на крыше, покрытой сухой травой, разглядел подобие люка. Он тихонько свистнул. Снизу откликнулся мужской голос. Он поднял крышку и, увидев лестницу-стремянку, приставленную к проему, ступил на нее. Шаг, другой… И он увидел перед собой две фигуры — плечистую, высокую и хрупкую, тонкую…
— Кто ты? — спросил плечистый.
— Я… "свой"… — выдавил из себя Дато. Плечистый выступил вперед, всмотрелся ему в лицо.
— А… да это же Дато! Какими судьбами? — в тоне сквозила насмешка. — За что мы удостоились такой чести? Говори, шпик!..
— Я не за тем. Я пришел к вам, чтобы выразить свое восхищение…
— Мы, наверное, окружены! — плечистый повернулся к стоявшей рядом молодой женщине. И снова — к Дато:
— Сколько тебе заплатили?
Дато закусил губу.
— Я пришел помочь вам!
— Врешь!
— Выслушайте меня, прошу вас…
— Видали мы таких доброхотов…
— Можете убить меня. Но я говорю правду. Я знаю, что вы — за "Орлицу".
— "Орлица"? Какая еще "Орлица"? Ты что, выпил?
— Нет… Но я знаю… Вы — за Гачаг Хаджар.
— Ты ошибся дверью. Она далеко. В тюрьме.
— Знаю. Вам надо уходить…
— Чтоб нас сцапали твои шпики? — не выдержала Тамара.
— Я не уйду. Я прикрою отход.
Гоги выхватил из-за пояса пистолет.
— Зачем пришел? Говори!
— Не будем ссориться, друг! — Дато достал свой пистолет и бросил под ноги Гоги. — Не будем стрелять…
Гоги все еще сверлил его недоверчивым взглядом.
— Ты нас не проведешь, лягавый! Дато сжался, как от удара.
— Я не лягавый… Я покончил с этим. Навсегда.
— Ого? И давно?
— Хотел — давно. А теперь — решился.
— И что — теперь?
— Теперь я — за вас. 'J.. — Чем докажешь?
— Кровью своей!..
— Зачем же привел этих гадов сюда?
— Я хотел — один… Но сам под слежкой… У вас, наверно, есть запасной выход…
— Пронюхал?
— Нет… Но я знаю вашу сметку и отвагу…
— Ну и куда же нам податься, сметливый земляк?
— К реке… в камыши, и вплавь…
— А ты?
— Я останусь. Отстреливаться буду.
— От своих сыщиков?..
— От врагов своих.
— Героем хочешь прослыть?
— Нет. Искупить вину.
— Никто не узнает о твоем геройстве.
— Пусть. Я не ради этого. Я умру спокойно.
— Тамара, может, нам это снится?
— Да, Гоги, похоже на сон.
— Сердце мое говорит: "Кто за "Орлицу"- тот человек. Кто прислуживает наместнику, царю — предатель".
— Да, странный ты шпион…
— Не называйте меня так…
— Как же величать тебя?
— Дато.
— Наш незваный гость, выходит, благодетель? — Гоги все еще смотрел недоверчиво.
Дато гордо выпрямился.
— Я буду счастлив помочь вам. Не мешкайте! К реке! — Гоги нерешительно переглянулся с Тамарой.
— У нас здесь кое-какие пожитки… — Гоги кивнул, показал на угол, где на полке лежали какие-то бумаги.
— Забирайте с собой.
— Нельзя. Вода погубит.
— Доверьтесь мне! Клянусь Христом богом…
— А у тебя есть бог? — усмехнулась Тамара.
— Совесть и честь — вот мой бог.
Гоги снова переглянулся с подругой.
— Ладно. Вот тебе моя рука.
— Вот — моя.
Три руки соединились вместе.
— Спешите, друзья.
— Постой… Что ж твои сыщики не сунулись сюда следом?
— Я их увел в сторону, а сам — сюда. Но они могут нагрянуть с минуты на минуту…
— А мы дадим им прикурить. Не с голыми же руками.
— Ваше лучшее оружие — кисть, сотворившая "Орлицу"! — с этими словами Дато шагнул к углу и взял листы: так и есть, фотокопии! Это уверенное движение вновь насторожило тех двоих и чуть не оборвало тонкую нить доверия между ними. Рука Гоги потянулась к пистолету.
А ты не переметнешься к сыщикам?
— Я сказал! — Дато угрюмо потупился.
— Ладно, верим.
— Бегите.
— А ты?
— Я сказал! — твердо повторил Дато.
— Но это не дело — оставить друга.
— Я их задержу. Встречу честь по чести. — Дато поднял с пола свой пистолет, сдул приставшую пыль. — Уцелею — за вами двинусь, берегом. Найдемся.
— И дальше?
— Дальше — в горы… Может, и к гачагам.
Гоги и Тамара вышли через потайной ход, оттуда, по узкой, спрятанной в кустах лесенке, спустились к реке…
Дато с бьющимся сердцем подбежал к маленькому окошку и уставился в темень, где слышалось могучее дыхание мерцающей Куры, гулко звенящей на перекатах и у песчаных отмелей.
Впотьмах Дато наткнулся на что-то покатое и твердое: это был большой кувшин с вином. Он нашарил чашу, зачерпнул и жадно выпил прохладную бодрящую влагу…
Глава шестьдесят четвертая
Разумеется, вина за все грехи и беды империи неминуемо ложилась на нижестоящих исполнителей непогрешимой высочайшей воли. Независимо от их причастности или непричастности, они должны были представать перед самодержцем с повинной головой и держать ответ. Ложное в самом своем начале высочайшее повеление катилось вниз по ступеням субординации, попутно обрастая усугубляющим их верноподданническим усердием, росло, как снежный ком, и обрушивалось со всею силой на стоящих в самом низу общественной лестницы.
Самодержец метал громы и молнии: когда же, наконец, его верные слуги проникнутся подобающим сознанием важности державных предприятий, когда же они будут достойно радеть о троне и отечестве, когда же они станут людьми, государственными мужами, черт побери!..
Проштрафившиеся или без вины виноватые чины стояли с убитым видом, признавая свои грехи, каялись, клятвенно уверяли в своей преданности его императорскому величеству и решимости пресечь всякий разлад и непорядок.
Доколе, вопрошал раздраженный повелитель, вы, господа, будете превратно толковать мое повеление, валить все с больной головы на здоровую, вы, сановные мужи, доколе будете проявлять столь пагубную нерадивость в государственных делах? Вы, граф, такой-то, вы, князь такой-то, вы, генерал-фельдмаршал!
И начальники будут стоять тише воды, ниже травы, уменьшаясь и умаляясь до микроскопических размеров, боясь встретить давящий, ледяной и грозный взор, готовые провалиться сквозь землю, думая, быть может, о своих прегрешениях, еще и не подозреваемых верховным судьей.
Да, они виноваты, да, они заслужили наказание, иначе непогрешимый император не стал бы произносить гневные речи в их адрес. Если царь-батюшка распекает их, стало быть, за дело, все это ясно, как божий день.
И таким образом, самодержец оставался чистым как стеклышко, и корона приобретала сияние божественного нимба. Царь и сам проникался мыслью о своем божественном предназначении, не говоря об окружающих. Что же касается иных подозрительных слушков и сплетен, имевших место в высшем свете, в земных владениях венценосного "небожителя", то это все было кощунственным наущением дьявола, кознями сатаны, проникшего в святое семейство и сеющего рознь между высочайшей четой, или завистливых врагов — оборотней, исчадий ада, принявших человеческий облик!..