Страница 47 из 77
Да, попортил Наби кровь этим толстобрюхим, батраков против господ ополчил!
Дато, вершивший суд в себе самом, над самим собой, устремился на зыбкий свет замаячившей впереди надежды, на свет своей мечты. Как же эта "княжна из обедневшего рода" могла решиться на такое? Что это — просто бездумная прихоть, романтические грезы? Или сознательный шаг, вызов, гимн гордому Кавказу, который взбудоражил власти? Нет, что ни говори, все-таки тут чувствуется твердая мужская рука, дерзание искусного мастера.
Не женское это дело… — И тут же Дато возражал себе: "- А почему, собственно говоря, не женское? Разве мало на земле моей доблестных дочерей! О, как бы мне хотелось, чтобы это была Она — чистая, прелестная!"
Дато продолжал поиски, заглядывал в духаны, прислушивался к разговорам служителей муз, но прямо спрашивать не решался, — можно ведь вспугнуть, насторожить, да и кто ему назовет адрес, если это порядочный человек…
Она или Он — в сущности, это не имело никакого значения, главное-найти, доискаться, докопаться…
А тем временем, "тени" неотступно следовали за ним, подойти — не подходят, и отстать — не отстают. Здорово же он измотал их, так их раз этак, пусть карабкаются, крадутся, твари! Хорошо же он поиздевался над ними, всласть доконал их! Пусть ползают, хоть на четвереньках, пресмыкаются, гады ползучие!
Стелитесь, изгибайтесь, а он, Дато, плюет на вас. Уж он отыграется на вас за все свои терзания.
Порой, резко оглянувшись, он замечал ускользнувшую за угол, за дерево фигуру, и его так и подмывало подбежать, схватить бывшего коллегу за грудки и встряхнуть как следует: чего ты стараешься, ублюдок, чего выслуживаешься, холоп! Пока живой — очухайся, опомнись, стань человеком! Что вы все лижете подметки его превосходительству? Хлеб вам боком выйдет, добытый подлостью! Пощадите детей своих! Идите трудитесь, как люди! Стройте! Пашите! Сейте! Тюки тащите! Сады сажайте! Я — ушел от вас! Я бросил это грязное ремесло! Я выпрямился, в полный рост выпрямился, с поднятой головой иду. Вы еще узнаете Дато! Еще услышите! Мое место-там, в горах, там, где орлы реют, где Казбек седой, где дух и память моя…
А вы? И день, и ночь ползать, пресмыкаться, скользить, как гадюки, ящерицы?..
И спать — не спите… Как бы меня не проморгать, думаете. Как бы не удрал этот ваш Сандро! Черта с два — ваш! Уже проморгали! Проворонили. Нет вашего Сандро. Сбежал, пропал, сгинул Сандро. Дато его задушил в себе! Но, в каждом из вас — по одному маленькому жалкому Сандро, который трясется перед мундирами и эполетами! Заячьи душонки! На кого вы похожи! Как головешки обуглившиеся, чурбаны иссохшие… Я не боюсь… — Дато гордо вскидывал голову, как бы прислушиваясь к своим мыслям. — Не боюсь, потому что убил страх в себе. Вычеркнул себя из списка тайных агентов главноуправляющего. Пусть еще имя мое там числится, в бумажках этих, но душу-то не запишешь. Сердце мое не запишешь. Никто не знает, никто из охранки, кого и зачем ищу? Или, думаете, ищу, чтобы подвести под пулю человека, которому вы и в подметки не годитесь? Кто "Орлицу" написал? Вынь да положь… Как бы не так! Я ищу затем, чтобы предупредить, вашу желанную добычу, спасти вашу жертву, пусть даже ценой собственной жизни но спасти. Дато знает, что ему делать. Дато — и больше никто. А я-то думал, глупец, деньги не пахнут… Каково мне было бы смотреть в глаза осиротевших детей, овдовевших женщин… В глаза людей, чьих братьев и сыновей я выдал бы в руки императорских душегубов. Нет, лучше уж смерть! Если придется под пулю пойти, — встретить с поднятой головой свой последний час! А не ходить, поджав хвост, с бегающими глазами, не поворачиваться спиной к врагу. Лицом к лицу… Тот человек, которого я спасу от всяких сволочей, узнает, каков Дато. А погибну — не оставит детей моих без призрения. И скажет детям моим: ваш отец Дато был и умер человеком. Не слушайте, что говорят злые языки, он никого не продавал, хоть и числился одно время в тайных доносчиках, оступился, с кем не бывает, но смыл с себя пятно, пришел к людям, на сторону нашу, понятно? И вы, скажут детям моим, будьте, как отец ваш Дато, любите правду, честь берегите, не ходите на задних лапах перед самодурами, не гните шею перед господами!..
…Конечно, спасенный от расправы человек рано или поздно, узнает и оценит, кто был его спаситель на самом деле. Пусть даже и никто не узнает, пусть мнят его выпивохой и бедолагой, который сдуру влип, попался на крючок, а спасенный, дескать, сам и выкрутился. Пусть. "Но я скинул ошейник ищейки. Я не стану глодать кости и объедки с вашего стола, господа, не ищите и не ждите меня. Никто не свернет меня с этого пути, господин главно… отравляющий… С меня хватит! Нате, подавитесь своими подачками! На смерть пойду, а с дороги не сверну. Не купите!"
Дато взвинчен, взбудоражен предчувствием неминуемого яростного противоборства, рокового и светлого часа судьбы своей, он устремляет взор к небу, по которому ползут пасмурные тучи, замирает у крутой скалы и, молитвенно воздев дрожащие руки, шепчет: "Господи милосердный и всемогущий! Прости грехи мои! Прости Дато, отрекшегося от имени своего! Прости меня, святой Иисусе! Дай мне сил встать на путь праведный, дай мне вернуться в лоно веры своей и рода своего!"
Глава пятьдесят девятая
Где же искать этого человека, от которого, наверное, ведет тайная ниточка к другим людям, хорошим, честным, отважным? Где затерялся их след? Нет обнадеживающих примет ни в каких потаенных уголках, нет их в заброшенных башнях старых крепостей и замков, нет их ни в горных пещерах, ни в одиноких лесных сторожках. Не видно их в тифлисских погребках, среди завсегдатаев духанов и ресторанов над Курой…
Шпики из сил выбились, ошалело следуя за ним, что это Сандро вытворяет? То несется, как угорелый, то плетется еле-еле, то часами из духана не вылезает, а выйдет ни в одном глазу — то усядется на крутом берегу Куры и глядит-глядит в воду, не шевельнется. Спятил, что ли, чертов сын?..
Издевается?.. А нам велено: следите, куда пойдет, с кем переговорит, себя не выдавать, сообщников схватить, привести живыми, любой ценой — но живыми.
Наконец Дато, обшарив всю округу, напал на верный след. И направился к берегу Куры.
Лето было в разгаре.
Приречное приволье заполонили люди. Были среди них и служивые, солдаты, казаки, приведшие коней на водопой.
Там и сям взвивались дымки, разносился острый дразнящий запах шашлыка, звенели голоса. Разношерстная публика расположилась по обе стороны реки, на прибрежных песках, на зеленых лужайках, у опушек лесов.
На тихих раздольных плесах и лодках катались веселые компании.
Дато, облазивший уже всю округу, направился в гущу отдыхающих, метая по сторонам цепкие быстрые взгляды. Кто купался, кто загорал на песке, кто, расположившись на траве, вокруг расстеленных скатертей, потягивал в компании вино, передавая рог по кругу.
Шпионы навострили уши: что-то будет…
Дато продолжал путь пологим берегом Куры. Он миновал небольшое сельцо с глинобитными мазанками, иные с крышами, поросшими травой и заброшенными, заросшими подворьями. Трудно было в густой, буйно расползшейся зелени угадать давнюю тропу, дорогу…
На отшибе, ближе к берегу, горбились холмы, заросшие колючками, окруженные кустами красноватого жилистого тамариска. Вверх по течению песчаные плеши редели, там и сям виднелись огнища.
Вниз по течению — пески, тамариск, безлюдье.
Сыщики плелись за Сандро, уже и не очень заботясь о скрытности, то шастая от куста к кусту, то плюхаясь в песок.
Но сколько бы шпионов ни следовало за ним по пятам, дюжина, тридцать, сотня, Дато теперь было нипочем, он уже выбрал свой жребий.
"Орлица Кавказа", в его представлениях, превращалась в удивительную легенду, в манящий мираж, в символ бессмертия. Все уйдет бесследно, все канут в Лету — и длиннохвостые помпадурши, и бекские жены, а крестьянская дочь Хаджар останется жить дастаном в памяти народной, песнями, славящими ее. И эта слава вечно сохранит имя героини!