Страница 25 из 77
Так судили-рядили пахари ли, батраки ли, нукеры ли, спорили, сокрушались, не очень-то веря в возможность свержения царей-падишахов. И усмехались горько, и балагурили, и вздыхали, хотя в случае чего, эти люди и жизни не пожалели бы в схватке.
— Ишь, какие прыткие… Делите шкуру неубитого медведя… Держи карман шире: чтоб русский падишах при виде горстки затрясся и скатился с трона…
Скептики от души захохотали.
— Говорят, Гачаг Наби свои войска на гору Каф увел, — не унимался один из фантазеров… И новый голос:
— Ну, где он — сказать трудно. Вот слухи идут, что в самой Расеи ихние мужики в лаптях и рабочий люд взъярился невтерпеж!
— Как говорится — быка матерого ищи в хлеву! Самый помещик из помещиков у них в России! Леса у них — глазом не окинуть, и земли пахотной… что у твоего падишаха! Сидит себе в усадьбе, как персидский хан, и живет припеваючи, и войско его сторожит, и сам аллах ему не указ! Такой помещик там есть — земли побольше, считай, чем в целом Зангезуре.
— Везде, где помещик, там и горе горькое! — печально отозвался пожилой крестьянин. Аллахверди продолжал слушать, ощущая себя незримым участником разговора. — Нам и сеять, и жать, а им только жрать, брюхо набивать, господам и госпожам… У них и на собак хватает, целые своры иные держат, до сотни набирается!
— Вот это да! — ахнул голос. — А как же эту свору прокормить?
— Словом, у мужиков русских житье не лучше нашего! А как же ты думал?
— Слышал я и про другое, хочешь — верь, хочешь — нет: среди войск падишаха, говорят, есть много солдат, что нарочно в Гачага Наби не хотят стрелять, все мимо!..
— Ну, ты загнул, брат! Да найдись хоть один такой доброхот, — тут же перед строем и расстреляют!
Глава двадцать восьмая
Аллахверди чуть подался вперед, выглянул из-за выступа серой скалы, заросшей терновником: его взору предстал пожилой дровосек в поношенном, видавшем виды архалуке, рассудительно отвечавший невидимому собеседнику:
— Как бы то ни было, верно, что есть и недовольные фитильборгским падишахом, будь конный или пеший, казак или солдат…
— Что ж теперь будет? — почесал затылок другой. — Как пораскинешь умом, иной раз думаешь, что на этом свете без падишаха, без твердой руки не обойтись. А то глядишь, всюду развал и раздор, хан с ханом воюет, бек с беком! И кровь — рекой. Никто никого не признает!
— Ну, если падишах и нужен, то такого бы найти, как Гачаг Наби — он-то все рассудит по правде, по совести, у богатея, скажем, ситца много, а у тебя — ни шиша, отмерит винтовкой — на, бери, задарма! Падишах из народа должен быть. Нашего брата понимать должен.
— И перво-наперво, налоги скостить, и подушную подать по-божески взимать. Чтобы беку неповадно было помыкать нами, нож к горлу приставлять, гноить в холопстве! А то ведь привыкли жить: пузо — не обуза, власть — не ярмо!
Аллахверди разглядел этого негодующего страдальца, — горе сквозило не только в словах, но и в чертах худощавого, потемневшего, иссеченного крутыми морщинами лица.
Эти разговоры властно приковывали его внимание, слова, в которых прихотливо переплетались и горечь, и шутка, и гнев, и надежда. Это движение Гачага Наби будило от спячки забитый люд по всей округе, толкало, поднимало их на кровавую схватку, на борьбу за попранные права и человеческое достоинство. И потому он, Аллахверди, слушая разговоры, нащупывал главную суть, мысленно отделяя зерно от плевел. Он понимал, что и Гачагу Наби важно знать настроение людей.
Тот; худощавый, продолжал изливать душу:
— Клянусь тебе, столько всего на спину взваливают, что не вздохнуть, — гоpa свинцовая. Кряхти, тащи! Чарыхи ноги натирают до крови. За плуг возьмешься, пашешь, пашешь, а от чапыг ладони сплошь в волдырях! От серпа, косы — опять же кожа отваливается. А все равно, глядишь, впроголодь живешь, хлеб-то сам растил — и без хлеба сидишь…
— Оно и верно… в Зангезуре у нас голод…
— Из-за Аракса вон таты к нам валом валят — гонит их духота неимоверная, лето же, а у самих ни капли молока, айрана. А почему?
— Потому, что у них ни кола, ни двора! Паршивой козы у забора, и то не увидишь. Одно слово — батрацкая доля, что там, что здесь, не жизнь, а мука адская… — вплетались новые голоса в хор сетующих на тяжкую участь. — Все, что нажили — беку достается, старосте, приставу, силой отнимают, как липку обдирают!
— Да благословит аллах нашего Наби! Он-то навел страху на этих господ, поутихли, хвосты поджали, присмирели, толстопузые! Да и у чиновной власти, глядишь, поубавилось спеси!
Все в один голос гордились заступником своим. Аллахверди и рад.
— Слушай, ты вот про падишаха говорил, — вот кабы Наби и стать нашим зангезурским падишахом, — простодушно проговорил кто-то.
— Не падишахом, так хоть уездным начальником.
— Ну нет, начальник — он под дудку падишаха плясать должен.
У Аллахверди под густыми усами дрогнули губы. Он соскочил с седла, присел на валун. Кто-то лениво зевнул:
— Эх, уши вянут! Хватит вам сказки рассказывать!.. Будто не знаете, против такой силищи, войска неисчислимого не попрешь! Мы этой музыки про Наби Хаджар наслушались, думаете, падишах тоже уши развесит, пощадит, живи, мол, ступай себе с миром!
Взвились голоса, наперебой заговорили:
— Да, российский падишах гневается!
— И персидский шах с ним спелся.
— Говорит, мол, если б Гачаг Наби не забегал к ним, за Араке, так и сидели бы шахские подданные тихо-смирно, как овечки, из-за гачагов они и языки распустили. У них там тоже объявились, говорят, разбойные отряды.
— Ив Турции, у Арарата, точь-в-точь, где Ноев ковчег застрял, голытьба против самого султана бунтует!
Снова донесся тот же ленивый, усмешливый, недоверчивый голос:
— Нас, голодных, хлебом не корми, а сказки подавай… как зимние вечера, бывало, коротали… Уши развесим и слушаем; а ну как и нам удастся набрести на золотой клад, кувшин к кувшину…
— Как ни вертись, а все по-старому останется, как с дедовских времен: плетью обуха не перешибешь… — безнадежно вздохнул старый крестьянин. — Чего тут виноватить — падишаха или начальника, хана или бека. От бога — их власть.
Хриплые, надсадные голоса этих людей со вздувшимися на шее жилами, размахивающих корявыми, грубыми руками, разволновали Аллахверди, словно оторвали его вместе с куском серой скалы, за которой он притаился, и понесли вниз, к гомонившим, спорившим, отчаявшимся, надеющимся на что-то людям… Но Аллахверди оставался на месте, не вмешивался в разговор, и терпеливо ждал конца.
— Кто же виноват, если не они? Кто виноват, что все дела наши шиворот-навыворот!
— Это ты у аллаха спроси, он-то и ведает…
— Не докличешься… он там, в небесах, колесо свое крутит, а мы тут, на земле грешной…
— Ну, думаю, сотворил всевышний этих господ-богатеев, ладно, а нас-то за какие-такие грехи батраками сделал? — В голосе говорившего сквозила неизбывная боль. — Видно, нас сотворил, чтобы бекам служили! Чтобы спину гнули на ханов! Сотворил — чтобы подыхали с голоду, да еще и перед смертью молились на своих господ-мучителей.
— Что ни говори, одна надежда наша — на Гачага Наби! За него нам бы обеими руками держаться! — подытожил трезвый спокойный голос.