"Белые линии"

В этом живописном уголке природы приютилась деревушка из тридцати — сорока домов, побеленных мелом, с номерными табличками, небольшой костел с пузатой башенкой в обрамлении крон могучих лип, с крышей в стиле барокко старого дома священника. Недалеко от него за садом, не совсем гармонирующее со всем остальным ансамблем, торчало современное двухэтажное здание школы.

Это и была Планице.

Земан и Бланка стояли перед ней взволнованные, с подступившим к горлу комком. То был милый сердцу уголок Моравии, спокойный и уютный, несмотря на то, что с ним были связаны столь страшные, драматические моменты их жизни.

Вдруг внизу в деревне, как в грохочущем котле, заревели динамики, и по окрестным холмам разнеслась многократно повторенная эхом «Леди Карнавал», исполняемая по радио Карелом Готтом.

Было уже другое время.

Земан, преодолевая нахлынувшие чувства, начал спускаться с женой и дочерью вниз, к Планице.

Гости стояли в горнице старой избы Мутлов, в той самой сельской горнице со старинными украшениями и перинами, которую с великими усилиями отремонтировали когда-то Карел Мутл и дедушка Свобода, отец Бланки. Сейчас папаша Свобода сидел за столом. От радостного волнения и неожиданности он лишился дара речи, только сжимал трясущиеся пальцы молитвенно сложенных перед собой рук.

Бланка заговорила первой:

— Вот и мы, папа!

Она подходила к стульям, столу, шкафу, старым креслам, дивану, кровати, переходила от вещи к вещи, которые ей когда-то принадлежали. Дотрагиваясь до них легко и нежно, как до реликвий, как бы здороваясь с ними, Бланка растроганно повторяла:

— Все здесь осталось так, как было... Все...

Старый Свобода наконец пришел в себя и начал суетиться по дому, чтобы угостить гостей получше, но только беспомощно бегал и ничего не находил.

— Это хорошо, дети, что вы приехали... А Лидушка-то уже какая большая... Настоящая девушка... У тебя уже каникулы, девочка? Почему вы не написали, что приедете?.. Я бы... Здесь не прибрано... Чем вас угостить? Знаете, одинокий дед... готовлю себе кое-как...

Бланка его успокаивала:

— Не беспокойся, папочка. Я сейчас все сделаю!

Свобода вытащил из одного из шкафов бутылку и поспешил с ней к столу:

— Выпьешь со мной сливовицы, Гонзик? — И, не ожидая ответа, принес две стопки. Подышал на них, вытер не очень чистым полотенцем, которое вытащил из ящика, и налил. — Такую в Праге не достанешь. У меня осталось еще семнадцать слив в саду. Девять деревьев пришлось срубить, напала какая-то болезнь. — Он поднял свой стакан. — Ну, за что?

— За то, чтобы у вас опять зрели ваши сливы, — чокаясь с ним, сказал Земан. — Чтобы эта безумная весна скорее кончилась. Чтобы осень была мудренее.

Свобода отпил глоток и тут же сказал:

— Ну почему? Эта весна не самая плохая. Влаги достаточно...

Это удивило Земана. Он знал, что старый Свобода, коммунист со стажем, всегда активно следил за политической судьбой своей страны.

— Вы что, не читаете газет? — недоверчиво спросил Ян.

— Читаю, — без особого интереса ответил Свобода. — Делаете вы там, в своей Праге, разные глупости, если только это правда. Об этом все говорят. Люди даже смеются над тем, что сегодня пишут.

Земан не верил своим ушам.

— Смеются, говорите? Что же, считают происходящее несерьезным? А за республику они не боятся?

— Здесь люди боятся только одной вещи, — улыбнулся Свобода. — Как бы у вас там в Праге кто-нибудь не сошел с ума и не начал старым хозяевам возвращать скот и землю. Что они с ними будут делать?..

Земана это еще больше изумило.

— Вот как?! Они не хотят возвращения старого? Им не хочется уходить из кооператива? А ведь пятнадцать лет назад...

Свобода не дал ему договорить:

— Да, голубчик, что было тогда, того нет сегодня. Сейчас деревня социалистическая, с этим уже ничего не поделаешь. Дела у них идут очень хорошо, никогда в деревне так не жили.

Земан вдруг с облегчением рассмеялся:

— Тогда за это мне, отец, налейте еще одну... — Земан выпил сливовицу и оживленно обратился к своей дочери: — Видишь, Лида! Это то, что делали мы в те суровые пятидесятые годы и за что ты меня отчитывала. Мы создавали кооперативы, из которых сегодня никто не хочет уходить. — И весело добавил: — Ни за что не уйдут!

Лидушка не знала, куда девать глаза, на которые стали навертываться слезы. В голове у нее все перепуталось. Она подумала, что несправедливо обидела своего замечательного, всегда по-юношески жизнерадостного отца.

Бланка заметила состояние Лидушки, положила ей на плечо руку и сказала:

— Пойдем, я покажу тебе свою старую кухню. А потом мы переоденемся и приготовим поесть... Чего бы вы хотели, мужчины?

— Зарежь курицу и сделай ее в сметане, — бодро предложил Свобода. — Все равно они только во дворе гадят. Пусть одной будет меньше. — Он долил рюмки в третий раз: — Ну что, поедем, Гонзик?

Однако Земан отказался:

— Нет, нет, отец! Мне нужна ясная голова. У меня здесь есть кое-какие служебные дела.

— Ведешь следствие? Какое-нибудь новое дело?

— Скорее старое, но кое-кто из него хочет сделать новое.

— О чем речь?

— О правде. Более того, о смысле всего, что мы строили в течение последних двадцати лет. О партии!

И здесь ему Свобода с высоты своего опыта и прожитых лет спокойно сказал:

— За нее не бойся, она уже многое пережила, переживет и эту весну. Я, например, вспоминаю 1929 год, когда у руководства стояли Йилек и Болен. Тогда казалось, что партия развалится, а видишь, пришел Готвальд.

Земан с благодарностью сказал Свободе:

— Мудрый вы человек, отец!

Свобода лукаво усмехнулся:

— А ты разве не мудр? У тебя все для этого есть — и годы, и чин. Ты тоже уже должен быть мудрым, Гонзик. — Он поднял стопку со сливовицей: — За мудрость и спокойствие!

Земан чокнулся с ним:

— По последней, отец, и я пойду!

— Куда?

— Туда, где начиналось старое дело. В школу!

Он стоял в пустом и тихом школьном коридоре перед дверью в классную комнату, и у него не было силы войти туда. Снова у него звучали в ушах те слова, которые он тогда говорил членам местного национального комитета Мутлу, Бабицкому, Вчелаку и Анне Шандовой:

«Я с радостью взялся за выполнение этого задания, товарищи. Во-первых, я установил, что здесь живет мой друг, Карел Мутл, а во-вторых, этот Босак меня лично интересует. И наконец, ведь здесь же действительно часто случаются пожары!.. Сами посудите... Горит вокруг вас. Здесь... здесь... здесь... Горят амбары, стога сена, хозяйственные постройки, сараи с машинами и инвентарем. Уже месяц ходит красный петух вокруг вашей деревни. И ходит он по правильному кругу. Заметили? Знаете, что это значит? Либо это спираль, и рано или поздно она закончится здесь. Либо это круг, и в таком случае поджигатель живет тут, в вашей деревне...»

Пересилив себя, Земан нажал на ручку и вошел.

На возвышении за столом сидела какая-то пожилая, седовласая, очень худая, почти высохшая, женщина в очках, придававших ее лицу строгое выражение, и проверяла тетради. Он сразу ее узнал, но она не узнала его. Она подняла на него глаза и настороженно спросила:

— Что вам угодно?

Немного волнуясь, он спросил ее:

— Вы уже меня не помните, пани директор?

Женщина отрицательно покачала головой, и тогда Земан представился:

— Майор Земан. Я...

И тут она узнала его и строго спросила:

— Это вы? Что вам нужно?

Это был далеко не радушный прием. Земана это смутило, и он, подбирая слова, продолжал:

— В моей жизни то был самый трагичный случай... Я думал...

Женщина прервала его, не дав договорить:

— Все это переболело. К этому лучше не возвращаться!

— Но я должен...

Она снова прервала его:

— Я знаю, понимаю вас. Недавно сюда к нам приезжал один молодой поэт, фамилия его, кажется, Данеш. У него такой искренний, восторженный взгляд. Он собирал подписи под какой-то резолюцией.