Страница 56 из 105
— Иван, — крикнул он. — Эй вы, ребята! Вы что тут? Идите, гуляйте дальше.
Медленно, словно пробуждаясь, Иван оторвал глаза от Стефана и взглянул на отца.
— Що таке, пане Голубовский?
— Я говорю: продолжайте веселье. Вам можно петь, а Стефану можно пускать граммофон. Сегодня воскресенье.
Иван оглядел своих зароптавших дружков. Некоторые из них приблизились к крыльцу, словно им хотелось получше рассмотреть отца. Я выскочил из своей засады. Отец был спокоен.
— Иван, — сказал он, — ты согласен?
— З чим? — опять спросил Иван, насупившись и не глядя на отца.
— С тем, что каждый волен проводить воскресенье, как ему вздумается?
— Це так, пане Голубовский, — сказал Иван, стиснул зубы и махнул остальным. Обещающе поглядывая на отца, сплевывая под ноги, они повернули к своему столу.
— Идите, Стефан, — сказал отец.
Стефан снял шляпу, утер рукавом жилета лоб и поклонился.
— Дзякую, пане.
— Не за что! — Отец поманил меня пальцем и ушел.
А мне так не хотелось возвращаться домой. Я задержался в яблоневой гуще. В этот момент послышался шум, вопли, и мимо меня, как кошка, вильнула в заросли Кшиська. Я вытаращил глаза. Несколько парней с матерщиной ринулись в разные стороны.
— Дэ вона, вражжа кров?
— Попадысь нам, падлюка!
Что-то тотчас просвистело у меня под ухом, и раздался звон битого стекла. Камень попал в бутыль. Вся компания за столом вскочила и заревела.
— Убью, — рычал рослый парень с русым чубом, направляясь в мою сторону, и снова мимо меня просвистел камень.
— Ось вона! — завопил кто-то, и все кинулись к яблоням, где я стоял. Они неслись на меня, тяжелые ражие парни. Тяжко бухали их сапоги, уже доносилось хриплое дыхание. Я закрыл затылок руками: будут бить.
Но в это время отчаянно завизжала сзади Кшиська. Я обернулся. Один из парней, зайдя сзади, поймал и теперь держал на вытянутых руках ее тоненькое, бешено извивающееся тельце. Опять красное пламя ударило в мозг, я кинулся к парню и вцепился ему в ремень.
— Отпусти!
Я тянул его тяжелое тело, а оно не поддавалось. Подбежали остальные. Я навсегда запомнил с тех пор ужас, исходящий от толпы остервенелых, бурно дышащих, потных мужчин.
И в этот же момент закричал сзади мамин голос:
— Что вы делаете, изверги! Это же дети!
И распаленные, грузные, только что сплотившиеся над нами, чтобы раздавить, разорвать на части, они как-то сразу расступились.
— Отпустите ее! — приказала мама, врываясь в толпу.
— Так вона ж жалыть, як та змиюка, — сказал парень, державший Кшиську, выпуская ее.
— Как вы могли, Иван! — сказала мама, за которой уже стоял отец с встревоженным лицом. — Как вы могли — с детьми!
— Та мы и ничего не зробылы, — смущенно сказал Иван, поглядывая на своих, — то з горилки... Вы не лякайтесь, пани Голубовска.
— А я не пугаюсь, — с достоинством сказала мать, беря за руки меня и Кшиську. — Но детей так можно заиками оставить!
— Ни, — сказал Иван нам вслед, — мы с детьми не бьемся... Извините нас, пани.
— Возьмите вашу дикую кошку, — сказала мама, подталкивая Кшисю к подошедшему Стефану, — ее надо на поводке держать.
Кшиська вырвала руку и поскакала мимо Стефана в сад.
— Завтра с утра, То-лек! — крикнула она, поворачивая ко мне веселую рожицу.
— Дзякую, пани, — снял шляпу Стефан. Было уже темно. Воскресенье кончалось.
С этого дня началось наше бродяжничество. С утра, едва я раскрывал глаза, под окном раздавался свист, потом появлялась Кшиськина голова с упавшей на лоб прядью, синие глаза разглядывали меня с веселым и пристальным любопытством, а звонкий голос спрашивал:
— Ты спа-ал? Ничего не слыша-а-ал?
И с певучим польским акцентом она пересказывала новости по преимуществу ночные. Вокруг города шла жестокая борьба с засевшими в лесах бандами националистов. Тяжелое слово «бандеровщина» витало над округой. Сразу же за последними постройками окраин начиналась территория войны.
Я и сам не раз видел, как уезжали за город истребительные отряды: парни с винтовками и автоматами, так странно выглядевшими на фоне штатских пиджаков и кожушков. Такой отряд остановился однажды около нашего дома, и «ястребки» посыпались из кузова на землю — они курили, пока шофер копался в моторе, тихо переговаривались.
В отряде были и украинцы и поляки, а старшина окал по-волжски.
— Против кого они? — спросил я отца. — Против поляков или украинцев?
И, еще не закончив свой вопрос, понял, что ляпнул глупость.
Но отец не рассердился. Он серьезно сказал:
— Против бандитов, Толя. Против тех, кто мешает жить и украинцам, и полякам, и русским...
И начал рассказывать о том, как годами в нашем крае натравливали людей друг на друга, чтобы легче всех вместе держать было их в узде.
— Рано об этом еще знать мальчишке, — вмешалась мама.
— Самое время, — не согласился отец. — Видишь, какой парень вымахал... Должен разбираться...
«Ястребки» скоро уехали, а мы с Кшиськой помчались на базар.
Базар был стихией Кшиськи. Она тут была как рыба в воде: шныряла между рядами и прилавками, вмешивалась во все скандалы, бесконечно с кем-то торговалась и к чему-то приценивалась. Мне тоже нравилось на базаре. Там пахло фруктами, соленьями, дегтем. Там, отвалив назад шляпы и обнажив загорелые лбы, молчаливо и невозмутимо покуривали над возами гуцулы в своих расшитых безрукавках. Там, бездумно и жалобно глядя на этот шумливый мир, неумолчно жевали коровы и жались к их ногам овцы, там не закрывали рта, вопили, спорили, молили и проклинали покупателей торговки в косынках, высоко стоящих на головах. Весь воздух над базаром был полон их неустанными голосами. Где-нибудь позади рядов толклись подозрительные личности с фальшивыми перстнями на толстых пальцах. Здесь можно было купить все — от пистолета любой системы до алмаза в сорок карат. Это было сердце базара, тут-то и моталась больше всего Кшиська, и раз я видел, как она, выхватив что-то из рук франтоватого толстяка с тростью, сунула ему те самые монеты, что мы когда-то нашли в разрушенном доме. Что Кшиська покупала, я так никогда и не смог узнать, впрочем, и не пробовал. Достаточно было понять, что здесь ей вольготно, здесь она дышит полной грудью, здесь сосредоточен главный интерес ее жизни. Мне же в этом углу рынка не нравилось. Я шел к торговым рядам. Меня подкупала здесь безоглядная доверчивость торговок. Едва где-нибудь выше обычного взмывали голоса и начинал теснее толпиться народ, как ближайшая тетка у горки с грушами уже звала:
— Хлопчик, чи нэ постоиш за ради Езуса, доки я не подывлюсь, шо там трапылось? — и стремительно мчалась, подбирая рукой подол, туда, где зрело разрешение очередного конфликта. И потом, пока меня не находила Кшиська, я выслушивал подробности того, «як одын чоловик прыбыв жинку, тай йому перепало, бо прышлы хлопци та й и понадавали ось такых тумакив». Но Кшиська всегда избавляла меня от подробностей, она тут же ввязывалась в свару с торговкой, и мне приходилось уходить, чтобы увести и ее. Скандалила она в моих же интересах, требуя, чтоб тетка выделила мне плату натурой или деньгами за охрану ее товара.
С базара Кшиська всегда уходила, нагруженная крадеными фруктами, мы брели по улицам и смачно вгрызались в мягкие абрикосы или плотные груши. Обычно мы шли за город. Там, возле старого разрушенного замка, река раздваивалась, и с одной стороны, у рощи, было мелко. В том месте мы купались. У коровьего брода неподалеку, заведя голову в реку, долго и звучно втягивали в себя воду буренки, сидели мальчишки и старики пастухи в соломенных брылях, отмахиваясь бичами от оводов. А мы с Кшиськой плавали в прозрачной, ослепительно отражавшей солнце воде, брызгались и вскрикивали от ощущения своего здоровья и умения. После купания, разморенные, утихомиренные, долго лежали в густой траве, загорая, а потом шли на поля.
По межам из плотно уложенных друг к другу камней мы выбирались к лесу. Тут было светло и таинственно, рядами стояли буки с их оливково-желтоватыми стволами, над ними шумели ясени, густо пахло сыроватой древесной гнилью. На опушке, зарастая лебедой, широко чернели траншеи недавней войны. Это было одно из самых острых наших впечатлений — окопы, ниши, блиндажи, полные запахов тлена, заваленные полусгнившими бумагами и тряпками, поблескивающие крышками консервных банок, изогнутыми остриями штыков. Однажды я заглянул в черную нишу в стене траншеи и едва не упал: из ночного ее нутра чуть не в лицо мне метнулась с криком ласточка. Ее крик оглушил меня. Через секунду мы с Кшиськой уже смеялись, но когда снова осмелились заглянуть внутрь, то застыли от ужаса: в душно-сладком облаке смрада, пахнувшем на нас, видно было на черноте земли чье-то желтое безглазое лицо. Мы мчались оттуда без оглядки и остановились лишь у первых развалин города.