Страница 92 из 114
Сейчас Миша был даже доволен, что один здесь среди ночи. Страшно важно было соединить две половины своей жизни. Ему казалось, что растерянность и сумятица в его душе как-то влияют на общее положение дел, что если ему удастся все понять и расставить по местам, то и на фронте все пойдет лучше.
Он так задумался, что не сразу заметил появившуюся невдалеке со стороны поля темную фигуру. Вскинул винтовку и отступил за дом.
— Стой! Кто идет?
Но это был Николай, парень из их взвода, которого лейтенант поставил на развилке дорог. Он подошел поеживаясь.
— Ну как тут, спокойно?
— Да, я туда дальше ходил, смотрел.
— Лейтенант сюда придет с ребятами? — Николай, маленький, щуплый, замерзший, говорил тихо, как будто немцы были здесь в двух шагах и могли подслушать.
— Ага. У почты здесь приказал собираться. Тут в подвале печка. Я досок собрал, затопим.
Николай, притопывая, передернул плечами.
— Мороз как жмет… Ничего у вас нового?
Он три часа провел в поле один и надеялся, что за это время произошло что-нибудь хорошее. Например, удалось найти своих. Или — еще лучше — советские войска перешли в наступление и гонят фашистов. Но Миша его разочаровал:
— Так, ничего… Двое еще присоединились, из окружения вышли. Из Двести десятой дивизии, с разных полков. Один спит прямо на ходу. И мальчишка сюда пришел, гражданский, местный. — Он вспомнил, как этот мальчишка робко окликал его издали. — Из Березовки. Там немцы.
Николай вскинул на него глаза:
— Ну и что?
— Ничего. Послал к лейтенанту.
— А про немцев он говорил что-нибудь?
— Я не спрашивал. Послал к лейтенанту. — Миша отвечал нарочито равнодушно. Ему жалко было, что Николай прервал его мысли, и, кроме того, он хотел показать, что не боится, что неинтересно ему даже узнать, как эти немцы выглядят. Он и в самом деле не боялся. Дело было не в фашистах. Его гораздо больше угнетала своя растерянность.
Помолчали. Слышался треск стихающего пожара. Ночь и неизвестность окружали их, и все-таки там, за темным полем, действительно были фашистские войска, которые все приближались и приближались к Москве.
Николай спросил совсем тихо:
— Слушай, Миша, а тебе страшно?
— Нет. Но знаешь, — он начал было объяснять, но потом запнулся, сомневаясь, поймет ли Николай. — Но знаешь, такое ощущение, как будто все это нереально. Что вот война, что немцы до Москвы дошли. Я как-то не совсем верю. Все кажется, что это сон или книгу читаю.
Но Николай понял.
— У меня то же самое. Как будто все не со мной происходит, а с кем-то другим. И я смотрю со стороны.
Им обоим теплее стало от этого общего чувства, и Миша переступил ближе к Николаю.
— Слушай, а какое сегодня число?
— Двадцать первое… Или, скорее, двадцать второе. Я знаю, почему ты спросил.
— Почему?
— Ну, Ефремов утром говорил, помнишь? Немцы листовки кидают, что двадцать третьего в Москву войдут. Завтра то есть или уже сегодня.
Миша покачал головой. Значит, Ефремов подбирает фашистские листовки. Он и сам поднял было одну перед боем у Воскресенского. Просто из любопытства. Но Коля Зайцев, комсорг, сказал: «Неужели будешь читать эту гадость?» А Ефремов, выходит, читает и даже другим рассказывает.
Помолчали. Николаю не хотелось уходить, он начал новое.
— А Нина здорово держится. Молодец девчонка, да?.. — Потом он обернулся. — Вроде идет кто-то… Ефремов.
Ефремов приближался со стороны городка. Его узкие, прищуренные глаза скользнули по лицам Миши и Николая. Он со свистом втянул воздух сквозь зубы.
— Мороз дает. Нам же, между прочим, минус — танки у немца вязнуть, не будут… Черт, холодрыга какой! Сала, что ли, съесть, погреться? — Он вынул из кармана кусок сала прямо с табачными крошками, осмотрел, обдул и откусил. — Лейтенант меня не спрашивал? Ну что, студенты, поняли, какая она — война? Лейтенант меня не спрашивал?
Это он обращался к Мише, а тому не хотелось отвечать. Он спрашивал себя, почему другие не замечают, насколько все оскорбительно в Ефремове. Каждый жест, каждое слово. Николай не студент, но Ефремов назвал его так за худобу и щуплость. Насчет войны спрашивает так, будто он им еще годы назад говорил, какая она будет, а они не верили и только теперь, наконец, убедились. Подошел, сам ест, а другим не предлагает.
Ефремов как будто прочел его мысли:
— Сала хочешь? Замерз небось?
— Нет, — буркнул Миша. Это тоже было гнусно — ему предлагать, а Николаю нет. Почему-то другие не замечали таких вещей. Смеялись глупым шуткам Ефремова, кивали и равнодушно соглашались, когда он говорил что-нибудь свое, самоуверенное
— А то возьми кусочек. Потом не дам.
Николай отвернулся и пошел прочь.
— Не надо, — сказал Миша. — Не хочу, спасибо.
Ефремов вдруг обозлился.
— «Спасибо», — повторил он с неожиданной ненавистью. — «Спасибо», «пожалста», — интеллигенция. Уже пол-России отдали, а все «пожалста».
— Не бойся, не отдали, — сказал Миша.
— А куда дальше-то? Вот ты с чем воюешь? — Он показал на Мишину винтовку. — С палкой. А у немца автомат.
— Знаешь что! — Мише хотелось выругаться, но он сразу почувствовал, что получится как-то неумело и жалко. Сжав зубы, он отвернулся и пошел догонять Николая.
Ефремов посмотрел ему вслед.
— Черт! Вот где у меня звонари эти сидят, — Ефремов ударил себя в грудь. — Студентики и лейтенант ихний.
Душа болела у Ефремова. Им уже был придуман простой план выхода из создавшегося положения, но он чувствовал, что такие, как Миша и лейтенант, не поддержат его. И, несмотря на то, что он не собирался раскрывать им своих планов, его злило, что они смогут потом посчитать его трусом или предателем. Ему важно было всегда чувствовать себя правым, непогрешимым, и все последнее время он, сам того не замечая и даже теряя порой осторожность, старался оправдать перед другими то, что совершит в ближайшем будущем. Ефремов считал, что Красная Армия разбита и что раз так, то нечего махать кулаками. Он был местный, из этих краев призывался в армию. Здесь, неподалеку от городка, в поселке Синюхино, у него жили родственники; и он решил запастись гражданской одеждой, затаиться, переждать, пока пройдет фронт и кончится война, а там начинать жить по-новому. Но уходить лучше было, как раз когда фронт проходит через знакомую деревню, чтоб не шататься одному на советской стороне, где могли схватить как дезертира, и не попасть в плен на немецкой. Обстановка была сейчас подходящей, но в последний момент Ефремову страшновато сделалось пускаться на такое дело одному. Он искал себе кого-нибудь в компанию, решился было заговорить с санинструктором Ниной, потом стал сомневаться. Трудно было ее понять. С одной стороны, Нина вроде к «студентам» липла, но с другой — была вполне практичная девушка. Практичность же Ефремов ценил больше всего на свете.
А взвод между тем шел от центра городка к окраине, к почте. Не совсем взвод, а просто то, что осталось от роты, да еще присоединившиеся. Лейтенант впереди, остальные за ним. Днем, когда брели оврагами, а немцы обстреливали вслепую, «по площадям», маленький осколок мины попал ему в щиколотку. Нина, санинструктор, перевязала, и было хорошо, но часа два назад от ходьбы опять пошла кровь, и нога деревенела постепенно. Правда, вот уже минут пятнадцать он ощущал, что в сапоге не тепло — значит, прекратилось кровотечение.
Заметив, что лейтенант все тише идет, Нина нагнала его.
— Давай… Давайте, я еще перевяжу. Затекло, наверное. Больно?
Но он отказался. Беречь надо было индивидуальные перевязочные пакеты.
Пока шагали между темными, зияющими чернотой окон домами, короткие разговоры вспыхивали и обрывались.
Сибиряк Разуваев, стараясь попасть в ногу с Ниной, чтобы не просто молча идти, не наедине со своими мыслями, удивлялся:
— Снегу поднавалило. А я думал, под Москвой и снегу совсем не бывает.
Санинструктор обернулась.
— Ну да, не бывает. Еще как! В ноябре на демонстрацию на Красную площадь мы ходим, в это время там всегда уже снег.