Страница 96 из 96
Псарь, стражник и кучер смущенно отвернулись.
— Это ваш пан, вы и сказывайте ему новости, — отмахнулись оба стражника — местный и приезжий. — Наше дело усадьбу от Римши-лиходея сторожить.
— Ладно, я скажу, — вызвался Нестерко. — Мне все равно идти к пану, щенка отдавать.
— Только ты того, — посоветовал стражник, — поосторожнее с паном, больной он… Исподволь, не сразу!
— Не впервой мне с панами разговаривать, — сказал Нестерко и вынул из торбы щенка. — Иди, Гапка, скажи ему так: нынче, мол, пане, Михайлов день. А уж потом про меня, слышишь?
Бабка Гапка вошла к пану. А пан в другой комнате сидит — в прежней-то весь пол в яйцах.
— Пане, сегодня Михайлов день.
— Что? — переспросил погруженный в мысли о новой усадьбе Печенка. — Ну и что же? А-а… сегодня Нестерко должен явиться!
— Так он, пане, тут уже.
— Пусть войдет, — покрутил ус Печенка.
— Про него разговор, а он и сам на двор! — раздался голос входящего Нестерка.
Бабка закрестилась мелко-мелко и — от греха подальше — вниз по лестнице.
— Добрый день, паночку! — поклонился Нестерко. — Вот вам щеночек, тот самый, из псарни пани Дубовской!
Печенка так щенку обрадовался, что даже черной бороды Нестеркиной не заметил.
— Был я в имении покойного пана Кишковского, вашего дядюшки, — сказал Нестерко.
— Ну, как там? — продолжая цуцкаться со щенком, спросил Печенка. — Все в порядке?
— Все хорошо, пане. Только блюдо разбилось.
— Какое блюдо?
— Да то самое, в котором для собак пищу готовили.
— Почему ж оно разбилось? — оставив щенка, поднял голову Печенка. — Кто посмел?
— Так ведь, пане, как псарь увидел, что легавая собака Трезорка, вот их, значит, родня, ноги протянула, он блюдо и выронил.
— Что ты плетешь, хлоп? — закричал Печенка, выставив усы, как ухват. — Какая Трезорка? Та самая; лучшая в округе легавая? Говори, а то я душу из тебя выну!
— Что там Трезорка, все собаки погибли, вся псарня. Кониной объелись, потому и померли.
— Какой кониной?
— Ну, мясом жеребцов, лошадей… Известно, какой.
— Ты, Нестерко, может, умом того… а? Кто ж мясом жеребцов собак кормит?
— А что ж с жеребцами делать, если они подохли?
— Как — подохли? Все?
— И жеребцы и лошади, пане. Вся конюшня.
— Ох! — упал в кресло Печенка. — Это ж смерть моя! Это ж десять годов нужно, чтоб снова такую псарню и конюшню собрать!.. Отчего же конюшня сгибла? — Печенка как-то странно посмотрел на Нестерка и взялся руками за голову. — Ну, не таи.
— Да ведь замордовали лошадей, позагнали их.
— Как? Да я… да за это…
— Паночек, как же быть, когда нужно воду возить?
— Воду? На панских жеребцах?!
— Ну так что ж делать, когда свинарник горел?
— Свинарник горел? Ой, погубили! — Печенка даже бледным стал. — Что свиньи?
— Зажарились, пане.
— Отчего же свинарник загорелся?
— Я думаю, паночку, оттого, что рядом с кошарой стоял.
— Значит, и овцы мои сгорели?
— Как одна, паночек.
— Да почему?
— Ветер прямо с коровника на кошару огонь перебросил.
Печенка охнул и сбросил щенка с колен. Нестерко нежно поднял заскулившего щенка, прижал к себе.
— Значит… — Печенка снова взялся за голову, и усы его горестно повисли, — коровник тоже?
— Как корова языком слизнула.
— Огонь-то там откуда взялся?
— Точно не скажу: может, от сараев, а может, от дома.
— Как — от дома? И дом, значит…
— Начисто, одни головешки.
— И вся усадьба?
— Вся. Ну прямо поле, хоть сей, хоть паши. Печенка вскочил с кресла, сделал несколько шагов, снова сел, задышал тяжело:
— Отчего усадьба-то загорелась?
— Думаю, от ведра горилки.
— Какой горилки?
— Какую пьют.
— Кто ж ее пил?
— Яким. Он горилку поджег, а от нее и началось,
— Чего ж он поджигал? — безучастно спросил пан.
— А что ж делать, пане, если жить надоело?
— Надоело? Якиму?
— А зачем же он тогда помер? — спросил Нестерко. — Как влез в огонь, так и не вылез! Сгорел со всеми вашими бумагами!
— Ты что ж, был там? — еле слышным голосом произнес Печенка.
— Даже бороду закоптил, — усмехнулся Нестерко. — Да не горюйте, пане, больше же ничего худого не случилось!
Пан вдруг соскользнул с кресла на пол и сноровисто стал на четвереньки. Один глаз закрыл, а другим уставился в угол комнаты. Усы пана шевелились, словно жили сами по себе.
— Уау, уау! — сказал пан. — Уау, уау, уау!
— Правильно, — поклонился Нестерко, отодвигаясь к дверям. — Уау.
— Как вас зовут? — передвигаясь на четвереньках, спросил пан. — Вы из нашей псарни?
Он направился к Нестерку, но тот успел выскочить из комнаты и припереть дверь плечом.
Пан скулил и скребся, потом снова начал лаять. Стражники, псарь и кучер подбежали к Нестерку:
— Что с паном?
— По-моему, ничего, — сказал Нестерко. — Лается, как всегда! — и отошел к двери.
Стражники вошли в комнату. Пан, свернувшись бубликом, лежал возле кресла, положив голову на руки. Увидев вошедших, слабо тявкнул.
Нестерко, прижимая щенка, пошел к воротам.
Из окон панского дома донесся истошный лай Печенки, крики стражников: «Ты кого кусаешь», визг бабки Гапки. По двору на помощь своим бежали псари, размахивая арапниками.
«Ну, сейчас они все друг друга перекусают!» — подумал Нестерко и ускорил шаг.
…Вечером возле хаты Нестерка собрались односельчане. Приключения Нестерка, события в усадьбе, происшествия с Марисей — было о чем поговорить.
Ребята немедленно окрестили щенка Ежиком; («Это вам подарок от ежика!» — сказал Нестерко, вручая сыновьям щенка) и бегали наперегонки с ним по улице.
— Смотрите, тата! — вдруг прервала рассказ Нестерка Марися. — Аисты!
Птицы летели на юг. И, как обычно, пролетали мимо Дикулич. Неожиданно два аиста отделились от стаи и, расправив крылья, начали спускаться на село. Не обращая внимания на людей, они сели на старое, давно пустующее гнездо на крыше Нестеркиной хаты.
На улице стало тихо. Даже ребятишки замолчали, как завороженные наблюдая небывалое.
— Значит, на будущую весну к нам прилетят, сюда, — сказал Нестерко. — Верная примета!
Аисты закричали. Улетающая стая ответила призывным курлыканьем. Птицы взмахнули широкими крыльями, взлетели и поспешили вдогонку за товарищами.
Обняв Марисю, смотрел им вслед Нестерко.
Радостное лицо его казалось совсем молодым — то ли от все еще черной бороды, то ли от того веселого сияния, которое струилось из его голубых очей…