Ответственность

— Намаялся парень, — сказал в своей комнате Юртаев. — Досталась парню веселая жизнь. Что он сам-то рассказывает?

Сеня открыл балконную дверь, впустил свежего ночного воздуха.

— Из него каждое слово приходится клещами вытаскивать, такой он говорун… Разведчик, и сам, видать, геройский парень.

И за все три дня, пока Сашка жил в доме Гурьевых, он так ничего и не рассказал о себе. А если его начинали расспрашивать, то он всегда переводил разговор на те боевые эпизоды, в которых сам не принимал участия, но и тогда рассказывал неохотно, сухо и только о самом главном, как будто не рассказывал, а составлял донесение.

Только на третий день Сашка неожиданно разговорился. Сеня пошел провожать его. Парохода долго не было. В ожидании они молча сидели неподалеку от дебаркадера, у самой воды, на камнях. Все самое главное было сказано и обсуждено совместно со всеми обитателями дома, и было решено, что сейчас Сене ехать в Москву пока незачем. Вот когда Бакшин вернется домой, тогда другое дело. Тогда он наведет порядок (хотя о порядке, который наведет командир, Сашка говорил не очень уверенно), наведет порядок и сам вызовет Сеню к себе.

— Тебе, Семен, чего не хватает, — неожиданно заговорил Сашка, кидая камешки в воду. — У тебя выдержки мало.

— Сам знаю. Это я за последнее время так развинтился. После болезни. А прежде я выдержанный был. Ты, Саша, пиши мне. Война кончится, давай вместе учиться пойдем. Я тебе во всем помогу, ты — мне. И жить будем вместе у Володьки Юртаева.

— Спасибо, — сказал Сашка и засмеялся.

— Ты что вспомнил?

— А ты как догадался, что у меня воспоминания возникли? Вспомнил, как я в болоте лежал, а по моей спине лягушки прыгали. И даже по голове. А я шевельнуться боялся. Это, значит, мы Батю, командира нашего, сопровождали в штаб. У нас такой порядок: первым я иду, поскольку везде пролезу, как комар. За мной, в отдалении, следует Батя. За ним, тоже в отдалении, прикрытие, человека два-три. Больше он не брал. И условие у нас такое: пока я иду, все, значит, в порядке, можно следовать, а как только упал, ну, тогда все замри. Не дыши, пока я знак не подам. Вот так мы идем, очень спокойно, дорога знакомая, немцев тут еще не бывало. Тут и болото, и чащоба, место для тех, кто не знает, опасное. А для нас — лучше нет. Далеко мы уже от своего лагеря отошли. Вот сейчас на краю болота сосна откроется. Заметная тем, что на полянке выросла и потому раскудрявилась, и сучья на ней низко расположились. Почти до земли. Я иду спокойно, дорога знакомая, хоженая, все вроде на своем месте. Вот и сосна. С кочки на кочку подбираюсь поближе. Смотрю: что-то не так, сосна не такая. Или в ней нехватка, или наоборот — лишку. Сейчас же, как меня и не было, упал между кочек, прилег и застыл. Мне, главное, увидеть, что тут переменилось. А вот что: у нее некоторые сучья книзу подались. Это дело не простое: думаю, сами по себе они не опустятся. Да мало того, что опустились, они еще и подрагивают. Какой там зверь завелся-притаился?.. Притаился — значит, меня почуял. Теперь не зевай и не шевелись. Теперь гляди. Кроме болотной кочки, нет мне никакой защиты. Прижался я к ней, к этой своей защитнице, выглядываю одним глазом и даже моргать опасаюсь. А тот, на сосне, тоже в мою сторону глядит и тоже, видать, обмер. Не шевельнется. Мне его не видать, но я знаю: смотрит он, выглядывает, и нет у него полной уверенности, что он чего-то увидел. Чего-то он заметил, мелькнуло в болоте что-то, а может быть, так только показалось. Это я располагаю, что он так думает. А я теперь, хоть и не вижу, но уж знаю, какой там зверь. Немецкий дозорный, это уж точно. И, вполне возможно, телефон у него. И значит, где-то здесь их целый отряд скрывается. Лежу. Снизу мокро, сверху печет. Гляжу. И тот глядит. А у меня оружия нет никакого. Не положено, поскольку я под сироту бездомного маскируюсь. Какие-то букашки по лицу ползают, лягушки по спине прыгают. И до ночи еще не близко. Как мне такую жизнь вытерпеть и живым остаться? Сколько-то времени прошло, я все терплю. Не шевелюсь. Думаю, что-то делать надо. Там Батя сидит, ждет. А я лежу тут, мечтаю, природой любуюсь. Ноги-руки как чужие, в болото врастают. Еще немного времени — и вовсе движения лишусь. Если бы я этого немца видел, то знал бы, чего он там делает и куда глядит. Мне только пальцем шевельнуть, а он уследит и тревогу подымет. Если бы я один, а то за мной Батя с ребятами, тоже притаились. Не уйдут они без меня. Выручат. Это уж у нас закон.

— Закон? — с надеждой спросил Сеня, начиная понимать, с чего это Сашка так разговорился.

— Не сомневайся, у нас законы крепкие, — заверил Сашка. — И, главное, стой на своем. Проявляй выдержку, своего момента жди. Не отступай, не кидайся без толку и по сторонам гляди. Все это я для чего говорю? Думаешь, для похвальбы? Дураков только дурак хвалит. Мне бы с самого начала, еще из лесу, оглядеться, то сразу понял бы, какой зверь на сосне притаился. А я торопился, выдержку потерял, вот и пришлось мне в болоте лежать.

Да, сдерживать свои порывы, уметь ждать мужественно и целеустремленно — вот что хотел сказать Сашка.

— А как же ты из болота выбрался? — смущенно спросил Сеня.

— Да так и выбрался. Вечер настал, тени пошли от деревьев, ну я, как тень. Выдал мне Батя потом…

— За что же тебе-то?

Не отвечая на вопрос, Сашка обнадеживающе пообещал:

— Погоди. Он и тебе всыплет.

И это обещание почему-то обрадовало и так успокоило Сеню, что ему захотелось поскорее встретиться с Бакшиным, который только один может выручить маму.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

И вот он дома. Опираясь на палку — костыли он все-таки бросил, как только научился передвигать ноги, — Бакшин вошел в свой кабинет. Как ему показалось, ничего здесь не изменилось, и ни одна вещь не сдвинута со своего места. Он стоял посреди кабинета, взволнованно оглядываясь, а жена и сын наблюдали от двери. Ничего не изменилось, разве что все стало пониже, потеснее, но он знал, что это ощущение скоро пройдет, стоит только привыкнуть к домашней жизни. Придется привыкать. Для войны он уже не пригоден.

— Вот мы и дома, — проговорил он.

Жена вздохнула, а сын сказал:

— И я так же подумал, когда явился в Москву.

Говорил он негромко, как бы прислушиваясь к своему голосу, и Бакшин вспомнил, что сын все еще плохо слышит и старается этого не показывать, чтобы не вызывать ничьего сочувствия. Как-то не похоже на Степана, который прежде мало считался с чужим мнением и совсем не заботился о том, что о нем подумают. Только сейчас Бакшин заметил на сыне свой старый костюм и очень этому удивился. Вырос парень, вытянулся и в плечах раздался. Подумать только — отца перерос.

Заметив удивленный и отчего-то встревоженный взгляд отца, Степан извинительно улыбнулся.

— Свою одежду узнаешь? В госпитале мне такое выдали, что одевать не хочется…

— Это уж как водится, — засмеялся Бакшин. — А ты молодец, даром время не теряешь. — И, вспомнив свои беспокойные ночные размышления, подумал: «Одежка моя впору пришлась. А мысли мои?.. О-хо-хо… Как-то мы с тобой теперь разговаривать будем?..»

Он подошел к дивану и, тяжело опираясь на палку, начал опускаться и тут же почувствовал твердую сыновью руку, надежно поддерживающую его. Он уже привык к постоянному стремлению окружающих помочь ему и принимал это хоть и с благодарностью, но как должное. А тут — сын. Опора самая надежная. Это вернуло ему уверенность, и он начал расспрашивать жену о своих прежних сослуживцах, о друзьях и знакомых. Как он и ожидал, многие были на фронте или руководили оборонными заводами в глубоком тылу, но кое-кто оказался в Москве.

Понимая, для чего он расспрашивает так подробно, жена отвечала неохотно и все время повторяла:

— Ну зачем тебе это сразу? И совсем не надо в первый же день… Поговорим о чем-нибудь другом, столько не виделись…

А сын подумал, что это простое нетерпение человека, дорвавшегося до вольной жизни и желающего поскорее все узнать и со всеми перекинуться хоть бы одним словом. Он и сам пережил то же самое, только никого из его друзей не оказалось дома, на фронтах все до одного, и девчонки, с которыми учился, тоже разлетелись кто куда. Многие так никогда уж и не вернутся в родные свои дома. Про мать он подумал, что она просто хочет побыть с отцом наедине — столько лет не виделись, не старики же они еще.