Ответственность

— А где доктор? — спросил Бакшин.

— Теперь вас… — сказал он. — Это уж вас…

Она сама погладила его колючую щеку. Кто-то мягко тронул ее за плечо.

— Да, — тихо отозвалась она.

За спиной стояла Валя.

— Доктор, там раненых отправляют. Требуют вас.

— До свидания, Саша, милый.

Он поцеловал ее руку и сразу же исчез в темноте. Она вышла из-под крыла и направилась к двери, куда осторожно и ловко поднимали раненых.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Таисия Никитична ожидала, что Бакшин вызовет ее немедленно, сразу же, как только вернется с аэродрома. Но прошла ночь, настало утро, а никто за ней не приходил.

Она встала и, не зажигая света, чтобы не потревожить Валю, оделась в темноте. Но сон девушки был так прочен, что не было слышно даже ее дыхания. Хлопнула дверь, она и тут не пошевелилась.

По мокрым ступенькам Таисия Никитична поднялась наверх, огляделась — и совсем напрасно, потому что стояла тьма непроглядная. Но потом оказалось, что кое-что все-таки можно рассмотреть; например, небо. Оно было чуть посветлее леса и земли, и по нему ползла какая-то волокнистая муть. И на земле проглянули серые пятна, похожие на куски той же беспросветной мути. Наверное, вода, болото.

Она сделала несколько шагов и остановилась. Очень неприятно идти, когда под ногами так податливо пружинят мох и мокрые листья и что-то чмокает и хлюпает. Под ногами должна быть твердая земля, тогда человеку спокойно. А тут определенно болото. Кисловатый, бражный запах осеннего леса и мокрых, только что опавших листьев.

Тоскливое и горькое похмелье после летнего разгула — вот что такое поздняя осень в сыром болотистом лесу. Такая межеумочная погода — ни осень, ни зима — может продолжаться очень долго, даже вплоть до будущей осени. Прибалтика.

И снова, как и в ту тоскливую минуту, когда она прощалась с Ожгибесовым под крылом самолета, ей сделалось необыкновенно тоскливо. Нет, даже еще больше, чем в ту минуту, тогда хоть поблизости были люди.

А совсем близко Ожгибесов, так близко, как никогда.

Лучше уж вернуться в землянку, там, по крайней мере, тепло и не так ощущается одиночество, состояние вообще-то для нее малознакомое. Очень редко она чувствовала себя одинокой — характер не тот, не подходящий для одиночества. Ее профессия приучила к действиям решительным и срочным, к действиям, за исход которых она одна принимала на себя всю ответственность. Самые отчаянные скептики, не верящие ни в какую медицину, относились к ней почтительно. Поэтому, наверное, ее отношения к окружающим всегда отличались прямотой. Она говорила то, что думала, и все это ценили, каждый по-своему, в меру своих сил и состояния здоровья. А это, в свою очередь, только повышало ее интерес к людям.

Вот почему незнакомое состояние тоски и одиночества даже не угнетало ее, а скорее интересовало своей новизной, как неизвестный, пока еще и не требующий немедленного хирургического вмешательства недуг.

Она решительно направилась в сторону своей землянки, но тут некий очень знакомый запах остановил ее. Да, определенно запах дыма и солдатского котла. Так всегда пахнет неподалеку от полевой кухни. Ориентируясь на запах, Таисия Никитична немедленно обнаружила и самую кухню, и людей, которые ее обслуживали.

Их было двое: невысокий бородач и бледный мальчик лет двенадцати. Обыкновенный, ничем не примечательный мальчик. Желтенькие пятнышки веснушек на носу и на щеках, не такая-то уж это редкость для мальчишек. Когда вошла Таисия Никитична, бородач поднялся и доложил, все, что положено, но не так, как в воинских частях. И вообще, нисколько он не был похож на солдата, а скорее на пахаря, который варит себе кашу в ожидании рассвета.

Мальчик вскочил, метнулся в угол, но, сообразив, что все равно он обнаружен и никуда ему не скрыться, замер. Видно было, что больше всего ему хотелось провалиться сквозь землю.

— Вольно, — засмеялась Таисия Никитична. — Ты Сашка? Ночью это тебя искали?

Мальчишка отвернулся и с присвистом вздохнул. Но, вспомнив о своем солдатском положении, прямо глянул на Таисию Никитичну и вызывающе ответил:

— Меня.

— Ты что же приказ нарушаешь?

— Садитесь, товарищ доктор! — Бородач ловко подкатил чурбачок, на котором только что сидел Сашка, и, дождавшись, когда она сядет, сам занял свое прежнее место.

— Почему ты не отвечаешь? — спросила Таисия Никитична. Очевидно, голос ее дрогнул совсем не начальственно, потому что и Сашка, и бородач одновременно посмотрели на нее.

А она сама не смогла объяснить, отчего у нее дрогнул голос. Этот мальчишка-партизан совсем не похож на ее Сеню.

Но каждый мальчик, а их не так-то часто приходится встречать на фронте, не мог не напомнить ей сына. Хотя Сеня старше. Почти три года она не видела его. Когда уезжала, ему было двенадцать лет, а сейчас пятнадцать. Мужчина. Три года! В его возрасте это целая эпоха. Тем более три года войны.

Бородач доложил с явным осуждением:

— Отсылает его Батя наш. В Москву. А у парня родина здесь. Вот он всячески, значит, избегает.

— Убегает, — уточнила Таисия Никитична.

— Избегает, — настойчиво повторил бородач. — От Бати не убежишь.

— Ну как же, самолет из-за него задержали.

Сашка все молчал, но тут его прорвало:

— Лучше меня все равно не найти разведчика. Я — куда хочешь. Батя мне медаль обещал, значит, ценит. А тогда зачем отсылает?

— Значит, так надо, — строго проговорила Таисия Никитична.

— Вот и он говорит так же. И совсем это никому не надо.

— Приказ не обсуждают.

Сашка снова свистяще вздохнул:

— Эх!.. Знаю я, чего он хочет. Это он меня оберегает. А я все равно убегу.

— Родители живы?

Наверное, этого вопроса не следовало бы задавать. Это она поняла, увидев плотно сжатые Сашкины губы и его взгляд, в котором уже не было ничего детского, а только какое-то скорбное презрение и непонятная, недобрая усмешка.

— В том-то и дело, — тихо проговорил бородач. — До смерти парень обиженный. Сходи-ка, Сашок, пошарь под подушкой, кисет я вроде забыл.

— Да ладно, я и так уйду. Кисет у вас вон в том кармане. Вот так все меня оберегают, как маленького. Пошел я.

Он и в самом деле вышел из круга света в темноту. Подождав немного, бородач бодрым голосом начал жаловаться на застарелую свою болезнь, из-за которой он, здоровый мужик, вынужден прозябать на стариковской должности.

— Вот тут, — он положил обе ладони на поясницу, — сплошь простреливает.

— Радикулит, наверное, — проговорила Таисия Никитична, ожидая, когда же бородач заговорит о Сашке.

— Скажите, какое название, — проговорил он, подмигивая и кивая бородой в ту сторону, куда ушел мальчик. — Разведчик природный.

— Подслушивает?

— Обязательно! — торжествующе воскликнул бородач. — Всегда в курсе. — И снова зашептал: — Отец у него погиб. Мать в Германию угнали. А парень весь кипит, и, говорю, разведчик природный, а в разведку его теперь пускать никак нельзя.

— Почему же? Сашка-то в чем виноват?

— А кто же его виноватит, Сашку-то? Наш Батя его к своей супруге отправляет. Говорит: «Что бы с тобой ни произошло, ты на всю жизнь запомни: я теперь тебе за отца». А Сашка воевать рвется, фашистов уничтожать. А в разведку ему теперь вот почему нельзя: у него вся спина плетьми иссечена. Поймали, весной еще, гады-фашисты, до полусмерти избили, все выпытывали — где нас искать. Им Батю нашего хотелось захватить, а он ни слова. Мы уж так и считали: пропал наш Сашка, а он еле живой приполз. Ничего. Живет. В газете напечатали про его поступок. Медаль ему обеспечена.

Бородач поднялся, снял фонарь и, приподняв стекло, сильно под него дунул. Желтое пламя рванулось и погасло. Сразу исчезла тьма, словно бородач заодно и ее погасил своим могучим дуновением. Обнаружилось серенькое утро, мутное и холодноватое, полное неопределенности, свойственной прибалтийской природе.

— Рвется Сашка фашистов уничтожать, — повторил он. Подумал и спросил: — Как вы мыслите, скоро уничтожим?