Ответственность

Конвоиры — местные, северные жители, колхозники, оленьи пастухи и охотники, тоже лениво шагали по краям шоссе, засунув ладони в рукава и зажав винтовки под мышками. Все они давно уже вышли из призывного возраста и, если бы не война, сидели бы по домам. Свои конвойные обязанности они выполняли добросовестно, но без особого рвения. Иногда только замыкающие без всякого служебного задора, а просто для порядка протяжно покрикивали:

— По-одтянись!..

А на привалах они стояли и сидели вокруг заключенных, курили, перематывали портянки и толковали о своих делах. В своих старых намокших шинелях они напоминали незадачливых охотников. Потом они снова поднимали людей, долго выстраивали их, пересчитывали, и начальник конвоя громко, но равнодушно выкрикивал:

— …смотреть в затылок, строя не нарушать, шаг влево, шаг вправо считается побегом, оружие применяется без предупреждения.

Потом он тоскливо поглядывал на небо, словно заранее молился о неразумной арестантской душе, нарушившей этапный порядок. И снова справа и слева расстилались места, годные не для побега, а разве только для самоубийства. Он это прекрасно знал, но порядок есть порядок, и он, порядок, требует…

И снова лениво и нестройно движется колонна, и опять на плечи ложится тяжкий махорочный вздох и слышится беззлобный мат, без которого человеку, видно уж, не обойтись. Но теперь рыжий взялся за конвойных:

— Обрыдла мужикам кобелиная должность.

— А мне это надоело, — шепнула Таисия Никитична идущей рядом Анне Гуляевой.

— Лучше всего не обращать внимания. Рот вы ему не заткнете…

Таисия Никитична обернулась на ходу: прямо перед ней качалась широкая рожа, утыканная красной щетиной, и на каждой щетинке светлые бисеринки дождя. Глаза не добрые и не озорные, скорее скорбные, как у святых на старых иконах, большой рот с желтыми выпирающими зубами. Да, такой, пожалуй, не заткнешь.

Окружающие его плотники засмеялись, а он крепко, но как-то добродушно выругался:

— Заткнитесь, обрезки…

Но «обрезки» не заткнулись и ничуть не обиделись, а продолжали пересмеиваться. Да рыжий и не хотел никого обижать. Наверное, он был очень простодушен для того, чтобы думать, будто словом можно кого-нибудь обидеть. Простодушен и для словесных уколов неуязвим. Как слон среди более мелких зверей. И ругань его была бесхитростна, как мычание. Надо ли обижаться на нее? Наверное, это бесполезно, особенно здесь, на старой каторжной дороге. Придя к такому заключению, Таисия Никитична решила не вмешиваться, что бы он ни сказал, этот рыжий. Но откуда у него такие глаза: недобрые и в то же время тоскующие?

ГОРЬКИЙ ЗАПОЙ

Переночевали в полуразрушенных бараках, метрах в трехстах от шоссе. Тут когда-то жили лесорубы или, может быть, дорожники, или их выстроили специально для этапов. Никого это сейчас не интересовало. Все устали, продрогли до того, что даже не хотелось есть.

Обветшалые печи дымили, заглушая запах плесени и гнилого дерева. Промаялись ночь на сырых нарах и утром рады были выбраться на дорогу. Дожевывая на ходу хлеб, Таисия Никитична отметила:

— Старый каторжный тракт!

— Не такой-то он старый, — сейчас же отозвалась Анна Гуляева, — вернее — устарелый. Отживший. Зачем он, если железная дорога. А если хотите увидеть настоящий старый тракт, то посмотрите направо. Нет, вон там, подальше.

Немного отступая от насыпи, по которой они шли, виднелись остатки старого тракта. На толстые бревна-лаги вплотную одна к другой уложены жерди так, что получился сплошной настил. Вернее, когда-то он был сплошным. Бревна потонули в трясине, из которой торчали только ряды трухлявых почерневших жердей, напоминающие старый гребень.

— Победный путь цивилизации усеян обломками прошлого, — проговорила Анна Гуляева, явно не одобряя цивилизации и сочувствуя обломкам.

В промежутках между «обломками» буйно зеленели стебли какой-то болотной растительности, поднимались елочки и дугой изогнутые березки.

Не желая ни соглашаться с Гуляевой, ни спорить с ней, Таисия Никитична ответила:

— Смотрите, кое-где настил хорошо сохранился и можно даже пройти!

— Называется гать, — пояснила Анна Гуляева с таким превосходством, будто она сама вымостила это болото. — Гать. Арестанты строили при помощи топора и волокуши.

Что такое волокуша? Этого Таисия Никитична не знала, но спрашивать не хотелось. Эрудиция Анны Гуляевой утомляла, пожалуй, больше, чем нудный путь по мокрому шоссе. Устала не оттого, что она говорила много или неинтересно, нет, утомляла ее озлобленность и стремление осудить все на свете.

Серый день, серая толпа удрученных, усталых людей, позади тюрьма, впереди лагерное существование. Конечно, не много радостей тут наскребешь. Но считать, что их, радостей, совсем не будет, что мы все тут только обломки, по которым пройдет жизнь?.. Ну, нет! тогда уж проще совсем не жить.

Все это надо обдумать и ничего не решать сгоряча и, пожалуй, лучше уж оставаться в неведении насчет волокуши, чем еще раз услышать жалобу на превратности судьбы. Бог с ней, с волокушей, тем более что, должно быть, это какой-нибудь нехитрый инструмент, который волокут. Веревка, что ли?

Таисия Никитична просчиталась, при всей своей общительности полагая, что умение молчать есть самое главное качество собеседника, и стараясь этого правила придерживаться. Очевидно, Анна Гуляева придерживалась противоположного мнения. Молчать она не умела и не любила. А эрудиция ее была неисчерпаема: через несколько шагов она сообщила:

— Да, еще один инструмент тогда был: дрын.

Убила! Этого Таисия Никитична не перенесла.

— Это что за штука?

Оказалось, что дрын — это простой кол, которым действуют, как рычагом. Чувствуя себя обогащенной знанием дорожной техники прошлого, Таисия Никитична снова замолчала, без всякой, впрочем, надежды. Так и случилось: ей сообщили, что эта техника прошлого и в полном объеме применяется и сейчас на лесоповале — и на вывозке и на погрузке. А в лагерях тем более: тут все осталось так же, как и сто лет тому назад. Даже люди, и те не изменили своего отношения к людям же.

— Потому что всякое зло является самым оголтелым пережитком прошлого.

— Добро тоже не сегодня выдумано.

— В добро нам здесь трудно верить, — отмахнулась Гуляева.

— В таком случае я хочу задать вам один вопрос: для чего тогда жить?

Анна Гуляева вызывающе уточнила:

— Вообще или сейчас? В данный момент?

— По-моему, это одно и то же. Если у человека есть для чего жить, то именно этому и подчинен каждый день его жизни.

— Так не бывает. Меняются условия, меняются и способы борьбы. Вначале мы отупели, не могли понять, что с нами происходит. Что вообще делается в стране. А потом, когда мы начали понимать, то это нас не успокоило, но отрезвило. Проходило отупение, мы начали как-то жить. Даже появился свой быт, свои правила жизни, своя этика. Мы решили, что главное сейчас — сохранить в себе какие-то человеческие качества. Не поддаться тому растленному духу, которым у нас все пропитано, и не только в лагере. Не поддаваться.

— А вы поддались?

— Почему вы так думаете?

— Нет, об этом я еще не успела подумать. Я просто спрашиваю: поддались?

— Нет, — очень решительно ответила Гуляева.

Но на это последовал такой же решительный приговор:

— А мне показалось, будто вы возненавидели весь мир с таким отчаяньем, как зубную боль.

— Нет, совсем не то.

— А что же еще! — горячо заговорила Таисия Никитична. — Ненависть опустошает человека, утомляет так, что только и остается — головой в болото.

Так говорила Таисия Никитична, пока не почувствовала, как на ее плечи легла тяжесть махорочного вздоха. За этим последовала короткая матерная прелюдия и веселое замечание:

— А ты, видать, запойная.

Таисия Никитична повернула голову, покосилась на рыжего. Он взметнул красную бровь в сторону Гуляевой:

— Подружка твоя, говорю, запойная, — повторил он и пояснил: — Здоровый человек поллитра выпьет и закуражится, песни запоет, и все ему в веселом виде предстанет. А запойному сто грамм перепадет, он и раскис, и пошел сопли на солнышке сушить. Вот тут бабы идут некоторые, у них на глазах ребяток фашист терзал. Ничего, идут, гляди-ка. Тихо идут, не похваляются…