Ответственность

— Это верно, насколько я его помню…

— На всех сверху смотрит. Я так и подумала, сейчас подойдет, похлопает по щечке: «Играй, деточка, прыгай»…

— Такой он доброжелательный? Что-то на него не очень похоже.

— Не знаю я, какой он. Я только сказала, как он на меня посмотрел. А уж как на вас посмотрит и на все ваши дела, этого я не могу сказать.

Да, Сене запомнился Бакшин — начальник, повелитель, «памятник», как подумал он при своей первой встрече с ним. К Сене-то он тогда отнесся со всей сердечностью. Ведь именно по совету Бакшина Сеня стал строителем.

Неизвестно, как-то теперь он посмотрит на всю Сенину деятельность? Как бы ни посмотрел, Сеня не намерен отступать. Бакшин! Ну и что же? Поборемся и с Бакшиным, если только он встанет на защиту той практики, которую многие теперь начали считать порочной, но преодолеть еще не могли.

Он попросил вызвать Сосногорский райком партии, секретарша ответила: «Пожалуйста». Он сел и стал ждать.

«ПОШЕЛ ВОН!..»

О своей командировке на строительство Сосногорского комплекса Бакшин сообщил жене в самую последнюю минуту. Он хотел избежать лишних разговоров и поучений, которые Наталья Николаевна считала своим долгом «выдать» мужу вместе со всеми необходимыми в командировке вещами. Кроме того, было еще одно обстоятельство, и он надеялся, что она забыла о нем, но надеялся он напрасно.

— Там, если ты помнишь, работает этот, Емельянов? И его мать. Наверное, они захотят встретиться с тобой?

У нее была очень хорошая память и очень плохая привычка: подозревать всех в забывчивости и легкомыслии — качество, выработанное длительным пребыванием на руководящем педагогическом посту.

— Откуда тебе известно, что он там работает?

— Было от него одно письмо. Давно. Ты тогда еще в том городе работал, разрушенном.

— И ты его прочитала? Как ты могла?

— Я не понимаю, что тебя так разволновало… Письмо вполне деловое, о каких-то просчетах в проекте. Он просил что-то ему объяснить, и я передала письмо по назначению, — в главк, чтобы они объяснили. В конце концов, в то время это тебя совсем не касалось.

Волнение мужа ничуть не смутило Наталью Николаевну. Она была уверена, что поступила правильно, так, как и должна была поступить. Иначе о своих поступках и решениях она и подумать не могла. Обо всем, происходящем в доме и за его пределами, у нее всегда было свое твердое мнение. И о волнении мужа тоже.

— Неужели эта история может еще иметь какое-то продолжение! — с явным сочувствием к мужу воскликнула она.

«История». Он давно уже забыл о ней. Сделав все, что, по его мнению, должен был сделать для исправления своей ошибки и для полного восстановления доброго имени Емельяновой, он совершенно успокоился, и теперь уже ни один из его старых друзей и не напоминает об этом.

Он давно и хорошо работает в полную силу и пользуется славой вполне заслуженной. Когда о нем говорят строители, то обязательно ко всем его официальным титулам прибавляют неофициальный: «сам» — неофициальный, но очень веский. «Так считает сам Бакшин», — после чего наступает уважительное молчание.

И он уже почти забыл свои тревоги о будущем, которое может не понять его мыслей и не принять его дела. И даже, может быть, осудить и его мысли, и его дела. У него наилучшие отношения со всеми молодыми строителями, исключая разве что сына. О Емельянове он вспомнил только прочтя письмо, которое тот написал в главк и которое он обнаружил, разбирая бумаги своего предшественника. Увидал четкую подпись — С. Емельянов, все вспомнил, а, прочитав письмо, еще и порадовался за то, что его совет не пропал даром: Емельянов стал строителем и, судя по его письму, умным, толковым строителем, умеющим не только строить, но и думать.

Встретились они не в лучшую для Бакшина пору. Вопреки настоятельным требованиям друзей и советам жены, он решительно выступил в защиту партизанского врача Емельяновой, приняв всю вину на себя. Жена возмутилась и несколько дней не хотела разговаривать с мужем, но зато потом развернулась вовсю. Наговорила столько, что теперь уже Бакшин не стал с ней разговаривать. Друзья. К их чести надо сказать, хотя и они тоже возмутились, но остались друзьями. Время было такое, что Бакшину, невзирая на все его заслуги, грозило по меньшей мере исключение из партии. Друзья спасли его, и Бакшину было оказано высокое доверие — он получил назначение на такой пост, который считался почетным, но на самом деле это был каторжный труд, с которым он справился так же успешно, как справлялся с каждым поручением и заданием. И когда вернулся из длительного отпуска, который провел на юге в закрытом для всех рядовых граждан санатории, то сразу же получил назначение в главк.

Все пережитое ушло в прошлое и казалось прочно забытым. И вдруг это письмо. Посмотрел на дату и возмутился: почти год оно провалялось в ящике вместе со всяким бумажным хламом. Сосногорский комбинат входил в список самых отстающих, «трудных» строек и, конечно, ее взвалили на Бакшина в надежде, что уж он-то вытянет.

Хорошее письмо. Человек отлично знает производство и умеет не только хорошо считать, но и рассуждать по этому поводу. Конечно, выводы он делает совершенно неожиданные, преждевременные. Очень уж они торопятся, эти молодые строители, рвутся в будущее и забывают о насущных потребностях. Надо пустить в первую очередь комбинат, дать продукцию сегодня. Жилье и прочие удобства могут повременить. И люди поймут это, как всегда понимали. Сначала для государства, для народного хозяйства, а потом уж для себя. В этом и заключается сочетание личного и общественного. Придет время, и город мы построим, да еще какой город!

Так он думал по пути к дому, стараясь представить себе, каким сейчас стал Семен Емельянов. И как они встретятся теперь, через десять лет? И сумеют ли договориться? Насчет этого Бакшин был почти уверен — договорятся. Но скоро другие заботы начали овладевать им: предстоял разговор с женой о сыне и с сыном о нем самом, о его работе.

Комсомолочка Наташа! Давно это было. Тогда-то с ней договаривались с полуслова, не то что теперь. И началось это — он отлично помнит — в тот вечер, когда он громко заявил о своем решении немедленно вступиться за Емельянову. Его голос прозвучал в пустынной тишине квартиры глухо, так возникает трещина в стене, возведенной на непрочном фундаменте, не вызвав отзвука. Шли годы, трещина не увеличивалась, и хотя здание стало не очень удобным для нормального жилья, но все к этому привыкли и как-то жили.

Все казалось забытым, как и сама «история», вызвавшая эту его тогдашнюю вспышку, и Бакшина слегка удивило то, что жена все еще помнит о ней. Повесив шляпу и плащ, он взял свой портфель и, опираясь на палку, пошел в кабинет. Она следовала за ним, считая разговор, начатый в прихожей, еще не законченным. Тогда он сказал о сыне, чтобы уж разом покончить со всеми разговорами.

— Степана назначают на строительство в Сосногорск.

У Натальи Николаевны на щеках выступили красные пятна — признак опасный: будет буря.

— Этого еще недоставало!

— Ты думаешь, он не справится? — спросил Бакшин, отлично зная, что на самом деле она думает.

— Ты не должен этого допустить.

— Почему?

— Степан должен жить с нами. Так будет и для него лучше, и для нас. Мы все — и он, и ты, и я — мы заслужили это. Чтобы дома и все вместе. И ты все прекрасно знаешь. Кроме того… — С минуту она помолчала — строгая, суровая, величественная, — и Бакшин представил себе, как переживают те, которые подчинены ей, это тяжкое молчание, когда решается их участь. Что-то она сейчас еще скажет? — Кроме того, там эти Емельяновы. А этого совсем уж не надо.

И это все? Он обреченно вздохнул, как смертельно усталый человек, которому еще надо что-то преодолеть, прежде чем ему дадут отдохнуть. Волнение жены удивило его — она почти никогда не повышала голоса. Ну что тут особенного, если два молодых, полных сил инженера будут работать на одной стройке? А то, что Емельянов окажется в подчинении у Степана, так вполне законно: Степан старше, работает уже больше пяти лет, отлично завершил одну не очень, верно, крупную стройку, и на днях состоится решение о награждении строителей. Все правильно.