Ночь не наступит

Внизу горничная уже отворила входную дверь, уже слышались требовательные голоса. Леонид Борисович быстро оделся. Спустился. Финские полицейские, увидев его на лесенке, впились глазами в руки, отпрянули. «Думают, у меня в каждой руке по «смит-вессону»...»

Навстречу ему выступил териокский ленсман — Красин знал его в лицо:

— Антеекси, герре, извините, господин: вот предписание на обыск и арест всех обнаруженных на даче.

— Кем предписано?

— Герре выборгским губернатором бароном фон Троиль, — отчеканил ленсман.

— Олкаа хювя... пожалуйста. Не могу перечить.

Он увидел стоящего в стороне высокого сухопарого мужчину в штатском пальто с бобровым воротником. Из-под меховой шапки нелепо торчали в стороны хрящеватые уши. Мужчина внимательно, с нескрываемым интересом разглядывал его. «Этот — главный», — решил Красин.

Когда обыск был закончен и ленсман составлял протокол, в котором значилось, что у арестованного найден «кошелек, содержавший деньги на сумму 344 руб. 5 коп., а также расписку петербургской конторы Императорского банка о приеме в залог ценных бумаг на 8500 рублей за номером 15507 на имя домашней учительницы Анны Ивановны Умновой» и что жена арестованного заявила: «Деньги ее, а Умнова оставила ей расписку на хранение при отъезде за границу», — чиновник в штатском сказал:

— Непременно укажите в протоколе серии и номера каждого билета.

Что означает эта фраза? Сокрыта ли в ней связь с тифлисским делом? Если охранке удалось установить эту связь, «столыпинский галстук» ему обеспечен...

Под усиленной охраной, в наручниках Красина препроводили на станцию, в отдельном купе, набитом констеблями в черных лакированных касках с шишаками, довезли до Выборга, и вот он в камере губернской тюрьмы. По тому, что в канцелярии весь эскорт встретил сам директор тюрьмы, Красин понял: его считают важной персоной. Однако, насколько позволяли Леониду Борисовичу познания в финском языке, он увидел, как писарь, занося его фамилию в черную, с желтыми кожаными уголками и с синими наклейками букв алфавита объемистую книгу «Список заключенных за 1908 год» и проставляя очередной номер «375» в графе «За что арестован», пометил: «За бродяжничество».

«Что-то новое», — усмехаясь про себя, подумал Леонид Борисович. И тут же официально потребовал предъявления обвинения по всей форме закона.

— Видите ли, господин инженер, — развел руками директор тюрьмы, — вы не являетесь арестованным в собственном смысле этого слова. Вы пока что лишь задержанный.

— На каком основании?

— На основании циркуляра Императорского Финляндского сената от 17 ноября 1906 года за номером 1642.

— Что означает этот циркуляр?

Директор тюрьмы покосился на чиновника в пальто с бобром и уклончиво ответил:

— Согласно циркуляру, коронные власти великого княжества имеют право на задержание некоторых лиц до последующих распоряжений.

Но Леонид Борисович сам превосходно знал содержание этого документа: Петербург требовал от финских властей преследования тех, кто в пределах России совершил государственные преступления и искал убежища в великом княжестве.

Формально Красин был не арестованным, а лишь «задержанным», поэтому его поместили не в основном здании тюрьмы, не в камере, а в помещении лазарета, расположенного отдельно во внутреннем дворе. Здесь и комната — «покой» — была просторней, и окно хотя и зарешеченное, но большое. И не под потолком. А главное, ему разрешено было принимать посетителей. Правда, непременно в присутствии тюремных служителей.

Приехала из Питера мать, привезла целую корзину яств. Погладила по голове. Она все еще считает его маленьким и никак не может понять, что он уже едва не старик. Он был весел, беспечно улыбался, убеждал ее, что этот арест — недоразумение, «ерунда на постном масле». Как в прошлом году, разберутся и выпустят, да еще будут нижайше извиняться. Она верила и не верила, и он знал, как болит ее сердце. «Прости, мама, — думал он, продолжая шутить и рассказывать что-то легкое. — Прости, что обрушил на тебя столько тревог. Но ведь дети рождаются на свет не только для того, чтобы беречь покой своих родителей. У детей своя дорога, которую они выбирают сами... Прости...»

А Любе он сказал прямо:

— Будь мужественной. И береги детей. Когда они вырастут, расскажешь, что им не надо стыдиться отца.

— Зачем ты так, Леня?

— С часу на час меня должны выдать Петербургу. А ты сама знаешь, как пирует нынче Столыпин.

— Не может быть!

— Может, Люба.

— Кхе, кхе... Господа! Прошу вас соблюдать дистанцию, — вертел головой в тугом френче помощник директора тюрьмы. — Вы злоупотребляете моей снисходительностью. Время вышло.

— Неужели это последний раз?

— Будь мужественной, прошу тебя.

После свидания с женой он сам почувствовал: отпустил вожжи — и кони понесли... Нет, не надо! Ни к чему... Если даже и подведена черта, то разве так уж ничтожен итог? Что он успел в жизни? Он успел хорошо, до седьмых потов поработать: и землекопом, и десятником, и техником, когда строил железные дороги на Украине, в Центральной России и за Байкалом. Разве этого мало? Он построил большую электростанцию под Баку и дал электрическую энергию нефтяным промыслам. Он построил самую лучшую станцию в Орехово-Зуеве и осветил добрую половину Петербурга. Разве этого мало? Да, он хотел увидеть преображенной всю страну, всю Россию. Какой он представлял ее?.. Опоясанной линиями передачи электрической энергии. Электрическая энергия — чудо века, великое торжество людей в познании таинств природы. Люди в борьбе с природой воспользовались ее же могучими стихийными силами. Чудо-энергия преобразит труд на фабриках, заменит громоздкие трансмиссии моторами, поведет на невиданных скоростях поезда, озарит яркими лампами ночь! И сами люди в залитом новой энергией мире должны будут жить иначе, по-новому, ибо познание идет рука об руку с нравственностью, он убежден в этом! Энгельс, мудрейший человек, еще четверть века назад, когда попытки передачи электроэнергии на расстояние были лишь первыми робкими опытами, предугадал: дело это имеет чрезвычайно революционный характер. Производительные силы благодаря этой энергии примут такие размеры, при которых они перерастут руководство буржуазии. Значит, и он, Красин, строя электростанции, работал на революцию. Пусть он не увидит этот преображенный мир. Разве предшествующие поколения верили, что все, к чему они стремились, во имя чего боролись, свершится на их глазах? Галилей, Бруно, Ломоносов, Чернышевский... Смешно причислять себя к этим именам, но равняться на них должно. И счастье не в беспечном самодовольстве, а в сознании нужности своей жизни и того, что ты успел сделать за отпущенные тебе судьбой годы. Но все равно это успокоение шло от ума. А все существо его восставало от мысли, что больше ничего не будет: вот когда чувствуешь, сколько живых нитей связывает тебя с жизнью... Нет, он будет бороться! Будет драться до последнего!..

Антон ехал через Швецию. В Стокгольме его встретил товарищ, дал явку в Гельсингфорсе. Прибыв в столицу великого княжества, Путко получил выборгский адрес. И вот уже плывут за окном вагона гранитные валуны и постройки Выборгского фортштадта. Проблескивает меж скал залив, справа по ходу поезда проступает на каменном острове, соединенном перемычками мостов, суровая башня-замок.

Антону дано ответственнейшее поручение. Ничего подобного ему еще не доверяли. Он умрет, но выполнит его. Он опускает руку в карман и ощупывает через пальто лежащий в кармане брюк браунинг. Никогда прежде у него не было в руках оружия. Теперь — полная обойма, семь патронов с тупыми обтекаемыми головками. Еще один заслан в ствол, и ударник поставлен на предохранитель... Целую неделю перед отъездом Виктор в глухом подвале на Монмартре учил его стрельбе с руки и навскидку, пока ни одна пуля не стала уходить «за молоком». Все дни после Мюнхена юноша жил в каком-то другом измерении. Он и думать забыл о Сорбонне. Беда, разом обрушившаяся на дорогих ему людей, опасность, приблизившаяся к нему самому, напрягла до предела нервы, сделала его осторожным.