Ночь не наступит

Когда появился Феликс, Минин понял: что-то готовится!

А позавчера Ольга собрала дорожный саквояж. Прощаясь, сказала:

— Все будет хорошо.

— Конечно, — ответил он.

Парижские газеты приходят в Женеву с опозданием на сутки. «Юманите», «Ла петит Репюблик», «Л’Эклер» за 19-е он получил только вчера вечером. Но еще раньше прибежал в библиотеку товарищ-большевик:

— Слышал? В Париже арестован Папаша!

«Боже мой, Ольга!» — похолодел он.

Сегодня в библиотеку снова пришел Ильич. Он сказал, что не надо нервничать. Будет сделано все, чтобы спасти Максима Максимовича него помощницу. Для этого партия не пожалеет ни сил, ни последнего франка. Он верит, что французские товарищи-социалисты помогут.

Минин не решился спросить его. Но Ленин почувствовал, как он встревожен, сказал сам: «Надо надеяться, что с ней будет все хорошо. Вот же ездили в Рим — и комар носа не подточил...»

Он немного успокоился.

Ильич занимался в библиотеке допоздна. Ушел, как обычно, последним, попросив к завтрашнему дню подобрать книги, журналы и газеты вот по этому списку.

Ленин ушел, и снова охватила тоска.

Он опять развернул «Юманите». На странице — крупный заголовок: «Арест русских революционеров».

Во входную дверь постучали.

«Вернулась!»

Нет, не она. У нее свой ключ. Кого еще несет?

— Откройте, экспресс-почта!

Бывает: когда срочный пакет, приносят и так поздно.

Минин открыл дверь, В проеме трое мужчин. Оттесняя его, решительно входят в переднюю. Один протягивает бланк с изображением обрамленного лавровой ветвью щита — герба Женевы и типографски отпечатанным текстом:

«Департамент юстиции и полиции кантона Женева. Ордер на арест...»

Нетерпеливо ждет, пока заведующий библиотекой дочитает до конца, а потом ловко, профессионально защелкивает на его запястьях наручники. И ведет следом за другими мужчинами, уже вошедшими в комнату:

— Нам необходимо произвести обыск, мсье.

Увидев тесно заставленные книгами стеллажи, один из полицейских присвистывает:

— Тут не управиться и за год!

— Это не мое имущество, господа, — по-французски говорит Минин. — Это общественная читальня и библиотека русской колонии. Производить обыск здесь вы не имеете права. Арестован я, а не библиотека. Моя комната — там.

Женевские полицейские — строгие блюстители закона. Их отнюдь не прельщает перспектива перетряхивать бесчисленные книги и журналы.

Минина точит мысль: как дать знать товарищам, что он арестован? И как бы узнать, в чем причина его ареста? И что с Ольгой?..

Он не знает, что Ольга уже схвачена в Мюнхене и брошена в тюрьму. И что в эти же минуты мучается безвестностью тоже арестованный Николай Семашко.

Гартинг приехал в Мюнхен. Нет, он костьми ляжет, но этих остальных из списка с крестами не выпустит! Поставлены на кон и его самолюбие, и престиж Российской империи, если уж на то пошло!

Он уверен, нет, теперь он может только надеяться, что в Германии достигнуть цели ему будет проще, чем в этой взбалмошной Франции — стране республиканцев и социалистов. Хвала господу, в Германии тоже империя, да и Николай II и Вильгельм — родственники. К тому же по опыту своей работы в берлинском филиале Аркадий Михайлович помнит: у имперской полиции хватка железная, никаких сантиментов.

Но ни минуты самоуспокоенности, никаких воздушных замков: действовать! И тотчас по приезде в Мюнхен он спешит в полицей-президиум, к советнику фон Крузе — давнему знакомцу, в прошлом тоже агенту, а ныне — магистру юриспруденции, руководителю тюремного ведомства.

— Ну и штучка, эта ваша русская! — от тучного фон Крузе даже поутру разит, как из пивной бочки. — Не успели водворить, как тут же заявляется петушок, то ли жених, то ли брат. Мы не деспоты. Мы, немцы, знаете ли, сентиментальны: женщина все-таки. А она, чертовка, на свидании записочку ему!..

— На свидании? — изумленно восклицает Гартинг. — Вы позволили свидание? До начала следствия?

— Позволили, позволили, — сокрушается фон Крузе. — Да записочку-то перехватили! А в ней: адресок в Женеву и, мол, так-то и так-то, примите меры. Мы и приняли: сообщили в Берн, в федеральную полицию Швейцарии.

— А этого... жениха-братца? Кстати, никакого брата у нее от роду не было, а в Женеве — муж, такой же революционер и социалист, как она, — Аркадий Михайлович с трудом скрывает раздражение. — Где этот «жених»?

— Отпустили. Да, да! Ну, он-то никакого касательства, и паспорт в порядке, не фальшивый, уже мы-то проверили.

— Не ожидал, не ожидал, герр фон Крузе. — Гартинг с издевкой делает ударение на «фон». — Как хоть звали его?

— Все в протоколе, милейший, — советник ворошит бумаги. — Вот, Путко Антон Владимиров, паспорт за номером 7129, выданный канцелярией санкт-петербургского генерал-губернатора 12 июля 1907 года. Ваши и выдавали, любезнейший!..

«Эти олухи в Петербурге! — думает про себя Гартинг. — Что еще за Путко? Надо разобраться. Но сейчас прежде всего Кузьмина и эти двое студентов».

— Герр советник, прошу вашего разрешения на осмотр личных вещей... — Аркадию Михайловичу приходит в голову заслуживающая осуществления идея, — ...и на свидание с арестованной.

— Никаких возражений, никаких возражений! — добродушно, так что сонные пьяные глазки тонут в подушках щек, улыбается фон Крузе. — Никаких возражений, герр Гартинг!..

В тюремном цейхгаузе при подслеповатом свете лампы Гартинг перебирает вещи Ольги. Там, в камере, она в холщовой рубахе, в парусиновом белье. Здесь Аркадий Михайлович вытряхивает на стол из брезентового нумерованного мешка ее кружевное белье, высокие ботинки на шнуровке, платье. От шелковых тканей, от кружев — легкий запах духов. Аркадия Михайловича подташнивает. «А кому я могу доверить?» — успокаивает он себя.

Он прощупывает сухими пальцами каждый шов, каждую складку, подпарывает подкладку, отдирает стельку в ботинках, простукивает каблуки. «Ничего... Ну что ж, испробуем и это средство».

От койки — два настороженных огромных глаза.

«Светятся, как у кошки... — усмехается про себя Аркадий Михайлович. — Молода и недурна... Впрочем, это можно было ожидать и по белью».

На чистейшем берлинском диалекте представляется:

— Инспектор полицей-президиума... — фамилию он произносит неразборчиво. — Ваши жалобы, пожелания?

Он выслушивает ее жалобы, вбирает в себя дрожь ее голоса. Обещает: адвокату свидание разрешат, бумагу и книги дадут, прогулки предоставят. Потом, после долгой паузы, спрашивает:

— А вы... вы реально представляете себе свое положение? Все последующее? Через неделю, максимум — через месяц вас, согласно договору об экстрадиции, непременно выдадут России — и тогда...

Он видит, как она вбирает голову в плечи.

— И тогда...

Он видит, как ужас расширяет и без того огромные ее глаза.

— И мы ничем не сможем помочь: никаких смягчающих обстоятельств. Через неделю. Максимум через месяц.

Она повержена, раздавлена. Она вся — комок отчаяния.

— Единственная, последняя возможность...

В глазах ее — всплеск надежды.

— Минувшие события показали всю бессмысленность вашей самоотверженности и ваших жертв. Представьте: мышь-полевка — и орел, видели вы когда-нибудь в открытой степи?.. Поверьте, я от чистого сердца...

Она вся обращена в слух — даже распрямилась, даже напряглась шея. «Когда-то, на заре юности, и меня вот так...» — с сожалением думает он. То ли с сожалением о безвозвратно ушедших годах, то ли перед будущим, которое уготовил он ей.

— Но пока еще не поздно, последний шанс: чистосердечное признание — и самая незначительная, необременительная помощь в дальнейшем. С единственной благородной целью — отвратить от подобного ужаса ваших друзей.

Аркадий Михайлович обводит глазами камеру и снова возвращается взглядом к ней.

Но что это? Перед ним на тюремной койке сидит совсем другая женщина: с высокомерно вскинутой головой, с сузившимися глазами.