Страница 12 из 36
– Ну, Хацкель, как тебе нравится городишко?
– Мне все нравится, кроме одного…
– Например, что же тебе не нравится?
– Не нравится мне, что я не знаю, где мы переночуем. У меня уже сил нет идти.
– Ничего! Город велик…
– По мне, – отвечал Хацкель,- город мог бы быть и поменьше, – было бы где голову приклонить.
На широкой улице они остановились возле пятиэтажного погоревшего дома без дверей и окон. На тротуаре валялись поломанные столы, стулья и шкафы, загораживавшие вход. С минуту Шмая и Хацкель стояли и смотрели, а когда двинулись дальше, снова послышалась стрельба, и по мостовой пронеслось несколько разгоряченных всадников-казаков. Шмая, схватив Хацкеля за руку, втащил его в покинутый дом. В кромешной тьме они поднялись на верхний этаж и остановились возле комнаты, которая каким-то чудом уцелела.
– Вот сумасшедший город, чтоб ему провалиться! – проговорил сердито извозчик. – Никуда мы сегодня больше не пойдем. Здесь остановимся.
Они скинули заплечные сумки, досками от столов закрыли окна и двери. Хацкель собрал горы бумаг и книг, валявшихся на полу, и затопил уцелевшую кафельную печь. Бумага загорелась и осветила часть комнаты.
– Хацкель, побойся бога! Смотри, как бы мы не сгорели.
– А черт с ним! Лишь бы согреться!
– Будь человеком, Хацкель, развяжи мешок! У нас там, кажется, есть кусок хлеба и парочка луковиц. Давай справим трапезу.
Извозчик вдруг отошел в сторону и достал из бокового кармана бутылочку. Он украдкой отхлебнул раз-другой, вытер рукавом губы, посмотрел на оставшееся и сказал:
– Шмая, друг, видишь, что у нас есть к ужину? Хоть и не шибко много, а душу отвести хватит.
Шмая неласково посмотрел на извозчика, но тут же развел руками и рассмеялся:
– Откуда взял, жулик этакий?
– Помнишь, на последней станции, когда бандиты поезд обстреливали, к нам на крышу полезла какая-то старая барыня с корзиной? Я помог ей – вот она и подарила мне эту бутылочку. Ну, давай! Пей, будем здоровы!
– Счастливо! – ответил Шмая и с удовольствием выпил.
Они подгребли бумаги и книги поближе к печке и, растянувшись на полу, смотрели, как горят страницы, оставляя набухшие следы черных букв.
– Экие толстые книги писали люди! – сказал, зевая, Шмая. – А порядка на земле все-таки нет.
… Когда они проснулись, был уже день. По улицам бегали мальчишки с пачками свежих газет, и сюда, на верхний этаж, доносились их голоса.
– Последние новости!
– Большевики приближаются к Киеву!
– Пожар на Подоле! Сто человек остались без крова!
– Шмая, довольно спать. Кто-нибудь ещё зайдет…
– Кто зайдет? Мы здесь хозяева.
Они вышли на улицу. Шмая разглядывал горожан, а за ним тащился извозчик, с завистью поглядывая на расфранченных людей, на витрины магазинов.
– Какая-то сумасшедшая губерния! Смотри пожалуйста, буржуазия живет себе поживает, – тихо проговорил Хацкель, – а бедняки зубами щелкают. Паршивая власть. Петлюра… гайдамаки… батьки…
– Знаешь что? – сказал вдруг Шмая. – Пойдем к еврейскому министру. Здесь, говорят, объявился какой-то еврейский министр, дружок Петлюры, а мне бы с ним поговорить надо.
В длинном коридоре большого двухэтажного здания, стиснутого между двумя высокими домами, было шумно, как на вокзале. Повсюду сидели беженцы из окрестных местечек. По нескольку недель они ждут министра. Шмая посмотрел на этих людей и направился прямо в канцелярию.
– Послушайте, молодые люди, – проговорила женщина средних лет, державшая ребенка у груди, – может быть, кто-нибудь из вас министр?
Шмая улыбнулся.
– Я, по-вашему, похож на министра?
– А я знаю? Министр, наверно, какой-нибудь шут гороховый. Никогда его на месте не застанешь, все летает где-то…
– Да ведь министры эти два раза в неделю меняются! Ляжешь спать – один министр, проснешься, а министр уж новенький, с иголочки.
– Смех один…
– Бандиты устраивают погромы, а этот министр пишет дружеские письма…
– Для чего же он здесь сидит? – спросил Шмая.
– А мы чего сидим? Деваться некуда. Беженцы. Отовсюду нас гонят. Тут хоть новости услышишь…
Отворилась дверь, и в коридор вышел какой-то долговязый тип с козлиной бородкой и темными очками на приплюснутом носу. Он сделал несколько шагов, остановился.
– Чего вы здесь сидите? Ведь я же говорил вам сто раз, что ждете вы напрасно. Министр не занимается оказанием помощи. Здесь государственное учреждение.
Долговязый вырвался из окружившей его толпы и скрылся в боковой комнате. Шум нарастал.
– Дает нам господь бог министров…
– Дурака валяют. Народ бедствует, а они сидят и пишут!
– Писать бы им завещание, господи милосердный!
– Печальники объявились на нашу голову…
– Вы чего тут кричите! Убирайтесь отсюда! – снова показался долговязый человек с темными очками.
– Мы не к вам пришли!
– Мы с министром поговорить хотим.
– Куда он девался, этот ваш министр?
– Хоть бы взглянуть на него, каков он…
Министерский служака поднял руку и сказал:
– Тише! Успокойтесь, господа! Мы просим вас не мешать нам работать!
– А чего она стоит, ваша работа!
– Чего вы от меня хотите? Я ведь не министр…
– А где он, ваш министр?
– Министр готовит доклад для правительства
– Для какого правительства? Для погромщиков?
– За такие слова вас в тюрьму посадят!
– Благородный доносчик…
– Вы меня выведете из себя, я гайдамаков вызову! Расходитесь по-доброму!
– Где министр? Давайте сюда министра!
– Министр просил передать, что сегодня он никого принять не может. Сегодня после обеда будет собрание в Бродской синагоге, и министр просит всех прийти туда, он будет речь держать.
– Что говорит этот молодой человек? – спросил Шмая, толкнув Хацкеля. – Он просит прийти после обеда? В таком случае придется ему подождать. Уж я и не припомню, когда мы обедали.
Шмая и Хацкель вышли из дому и двинулись переулочками, – авось найдется какая-нибудь работенка. В одном из дворов их остановил старый барин и попросил разрубить на дрова забор. Наши друзья тут же принялись за работу, и спустя какой-нибудь час во дворе лежала груда крашеных щепок,- все, что осталось от резного забора, ограждавшего славный садик старика. Хозяин был очень доволен: не придется больше охранять забор от соседей, нуждавшихся в дровах, и дров хватит на несколько недель.
Друзья уже закончили работу, когда Шмая вспомнил, что министр собирался сегодня выступить с речью в Бродской синагоге. Пока добрались до синагоги, уже стемнело. В зале было полным-полно народу. Шмая и Хацкель кое-как протолкались и остановились у дверей.
Извозчик осматривал красивую разрисовку, резной киот, где хранятся свитки торы, сверкающие люстры и удивлялся:
– Видишь, Шмая?
– А что же, слепой я, что ли? Ты лучше погляди, какие сытые рожи у этих, в шубах… Они, видать, на власть не жалуются…
– Да, неплохо живут. Нам бы так…
– А взгляни, что творится наверху, в женской молельне. Беднота. Мастеровые. А беженцев!…
Вдруг раздались крики, к столу подошел какой-то толстяк с черной окладистой бородой и объявил:
– Господа! Сейчас выступит наш пан министр…
На возвышение поднялся человек средних лет, в котелке, с продолговатым самодовольным лицом, украшенным светлыми усиками.
Он достал из бокового кармана пачку бумаг, надел пенсне, нервно огляделся по сторонам, Остановил свой взгляд на галерке, на женской молельне, поморщился: зачем, мол, столько простого люда напустили. Он прокашлялся и начал читать. Наши путешественники услышали речь примерно такую:
– Господа! В переживаемый нами исторический момент каждый индивидуум в отдельности должен стремиться быть достойным той высокой народной миссии, ради которой мы и созвали это репрезентабельное собрание… Создание еврейского министерства является следствием потрясающей участи избранного еврейства в диаспоре. Благодаря самоотверженному и благожелательно-внимательному великодушию нового правительства батька Петлюры, а также регламентационным действиям руководителей облегчается восстановление, требующее, конечно, надлежащей стабилизации и модернизации, вытекающей из консолидации и последовательности…