Страница 3 из 52
Две толпы шли навстречу друг другу, запрудив весь Невский. Одна толпа пела "Вихри враждебные веют над нами", а другая кричала: "Да здравствует Временное правительство!" Раздались ружейные выстрелы, все побежали, и мы еле вернулись домой. Это было третьего июля.
Помню еще забитый людьми Каменноостровский проспект. Дикая давка. Отец взял меня на руки. А на балконе дворца Кшесинской стоял небольшого роста человек в черном расстегнутом пальто и что-то взволнованно говорил. И все столпившиеся на проспекте смотрели на балкон и кричали: "Ура! Долой министров-капиталистов!" И опять: "Ура!" И папа кричал тоже. И даже я один раз крикнул "ура", потому что все так кричали.
По Большому проспекту шли дамы с вырезанными из картона щитами, на которых были приколоты жестяные значки в виде зеленого березового листика, на котором сидела коричневатая пчелка. Дамы останавливали прохожих и говорили: "Пожертвуйте кто сколько может на трудоустройство инвалидов войны". И дамы прикрепляли значки на грудь прохожим, которые опускали монетки в большие копилки. Мама мне купила такой значок, и я гордо носил его на груди.
Помню еще обыск. К нам пришли какой-то моряк в кожаной куртке, солдат в папахе и с ними наш дворник Федор.
Моряк сказал – проводим обыск на предмет, нет ли у вас оружия.
– У меня есть пташка. Осталась от военной службы, – сказал отец. – Я был военным врачом.
– Придется взять шашечку, – сказал солдат. – Вам не нужна, а нам еще пригодится.
И взял шашку.
– А это что такое? – спросил моряк, увидев на стене большой мой портрет. На портрете я стоял на дорожке Летнего сада, в матросском костюмчике, в бескозырке с ленточками, с детской саблей на ремешке.
– Смахивает на наследника царского престола Алексея Романова. С чего это он у вас? – спросил солдат.
– Это мой Володя, – сказал отец, указывая на меня. – Уж так как-то получилось, что он в этом костюмчике похож на сына царя. Но мы с царями ничего общего, слава богу, не имеем.
– Вам повезло, – сказал моряк.
И они ушли.
Мама вернулась из булочной и сказала, что хлеба нет.
На Большом проспекте закрылись продуктовый магазин Бурцева, кондитерские "Карл Бездека" и "Жорж Борман", магазин металлических изделий Вержбинского и писчебумажный магазин Цыкина. Через весь проспект протянули длинный кумачовый плакат: "Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!"
В Никольском садике у Тучкова моста мы гуляли с моим другом Бобой Рабиновичем и в желтой деревянной беседке играли во взятие Зимнего дворца.
Так помню я свое детство до восемнадцатого года, когда встал вопрос о моем поступлении в гимназию.
ПТИЧКА БОЖИЯ
Когда же я впервые пошел в школу?
Этого дня ждал весь наш дом.
Мама начала волноваться еще за неделю, тетя Феня две недели скрывала свое волнение и начала проявлять нервозность за два дня, а папа уходил с книгой в уборную и волновался там, чтобы никто не видел.
Я тоже, конечно, волновался, но так как я был маленький, то волновался меньше.
И вот наступило утро этого дня. Я проснулся, умылся, оделся и вышел в столовую. Мама уже хлопотала у стола.
– С добрым утром, – сказал я и хотел поцеловать маму. Но мама отошла в сторону и кинула на меня изучающий взгляд.
– Как ты одет?
– Как всегда, – оказал я.
– Сегодня не "как всегда". Сегодня ты идешь на экзамен в гимназию. (Тогда еще была гимназия. Школой она стала через три месяца.) Я же тебе положила на стул чистую рубашечку, а ты опять надел эту кацавейку. И ради такого дня можешь помыть шею. Ничего не случится.
Я понимал, что нужно умываться, но мыть каждый день шею я считал излишней роскошью. Тем не менее я помыл шею, переодел рубашку и выглянул в окно.
На улице светило солнце, но все было более или менее обычно. Спешили прохожие, дворник подметал тротуар, шли трамваи.
В столовую вошел папа.
– Ну, как настроение? – спросил он. – Выдержишь экзамен?
– Не знаю, – сказал я и в этот момент начал вдруг волноваться.
Мама налила мне чай в стакан с подстаканником.
– С сегодняшнего дня ты взрослый мужчина, – сказала она, – и тебе полагается подстаканник.
А тетя Феня положила мне на блюдце румяные свежие коржики:
– Это я тебе испекла по случаю твоего экзамена.
Но я уже не мог ни пить, ни есть.
– Иди сюда, – сказал папа, – я тебя по-человечески причешу.
Он сел в кресло, зажал меня между своими коленями и раз пять делал мне английский пробор. Получалось то криво, то косо, то никак. И все же отец добился желаемого: пробор прямой тропинкой пересекал мою прическу.
– Иди сюда, – сказал отец и смазал мои волосы светло-зеленым бриллиантином. Теперь они сверкали, и я был готов к экзаменам.
– Ну, желаю тебе успеха, – сказал он и улыбнулся. Улыбка у него не очень получилась, потому что он был очень взволнован. Мне даже показалось, что он волнуется больше, чем я.
Мама взяла меня за руку и повела в гимназию. Сзади шла тетя Феня в своей шляпке, отделанной цветами и виноградом.
Гимназия ничего особенного из себя не представляла. Обыкновенная дверь обыкновенного дома. Слева – аптекарский магазин, справа – булочная. Только в дверь все время входили мальчики и девочки с папами и мамами. Все входили, и никто не выходил.
Мы вошли в большой коридор. Здесь было множество ребят. Все стояли возле своих родителей и ждали.
А из одной двери выходила высокая тетя и выкликала фамилии. Тогда мамы или папы толкали свое дитя, и оно шло к двери, за которой исчезало, а потом, много времени спустя, выходило улыбаясь, или мрачное, или даже в слезах.
Все смотрели на выходящего или выходящую и начинали дрожать. В том числе и я.
И вот высокая тетя произнесла:
– Поляков Володя.
– Иди же! – сказала мама. – Не волнуйся, ничего страшного нет. Все будет хорошо.
"Откуда она знает?" – подумал я и пошел в открытую передо мной дверь.
Войдя, я шаркнул ножкой и сказал – здравствуйте. Голоса у меня почти не было.
Передо мной стояла полная румяная женщина небольшого роста в зеленой вязаной кофточке.
– Меня зовут Елизавета Петровна, – оказала она. – Садись.
И я сел за парту. Парта была небольшая, черная, но мне она показалась тогда огромной, похожей на корабль, который отплывает в далекие неизвестные страны.
– Ты читать умеешь, Володя? – раздался голос учительницы.
– Умею, – сказал я.
– Вот, прочти это.
И она дала мне книжку.
Я прочел:
– "Осенью в саду увяли цветы и листья на деревьях пожелтели. Ветер шумел в ветвях. Мокрые воробьи прыгали по лужам".
– Хорошо, – сказала Елизавета Петровна. – Достаточно. Знаешь ты какие-нибудь стихи?
– Знаю, – сказал я, встал и продекламировал: – А. С. Пушкин.
Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает долговечного гнезда.
Долгу ночь на ветке дремлет, Солнце красное взойдет, Птичка гласу бога внемлет, Встрепенется и поет.
– Молодец, – сказала Елизавета Петровна. – А что ты думаешь об этой птичке?
– Ничего я о ней не думаю.
– А что думал о ней Пушкин?
– Он мне не говорил.
Елизавета Петровна улыбнулась.
– Я понимаю, что он тебе не говорил, но ведь поэт всегда думает о том, что он пишет. Как ты полагаешь, Пушкин сочувствовал этой птичке? Ему нравилось, что она не свивает гнезда?
– Я думаю, что ему нравилось, – сказал я.
– Значит, это хорошо – не знать ни забот, ни труда?
– Мой папа говорит, что человек не может не трудиться.
– Твой папа говорит правильно. И птичка тоже должна трудиться и вить гнездо.
– Но ведь она же птичка? – сказал я.
– Ладно. Оставим это. Скажи, пожалуйста, сколько будет три плюс два?
– Пять, – сказал я.
– А пять минус четыре?
– Один.
– А дважды восемь?
– Пятнадцать, – сказал я.
– А если подумать?