Страница 19 из 42
Её образ неодолимо всплывает
Из туманных глубин памяти
Я боюсь её
Я топлю этот образ-призрак
Новыми ощущениями
Но всё напрасно
Какая связь между её появлениями
Не знаю
Что ей нужно от меня
Или мне от неё
Да к тому же
У нас такие разные судьбы
Нет ничего общего между жизнью моей
И её я вижу редко
Но вижу
Во сне и наяву в видениях
Когда о ней пишешь
Нельзя ставить знаки препинания
Даже точку
Страшно
А вдруг ошибка
И…
Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.
И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!
Увы, время — безжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцем — болезненный, но неизвлекаемый.
Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось… Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, — так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже…
А она всё плакала, и слезы падали прямо ему на лицо, но были они почему-то жёсткие и холодные…
О, как тяжёл переход из небытия в бытие. Потребовалось усилие всего организма, чтобы только открыть веки. С неба падали, быстро увеличиваясь в размерах, мириады капель. Шёл сильный, холодный, совсем уже осенний ливень. Жив, опять жив. Что же это, господи? Армада всё ближе, а я жив! Небо в белых шрамах, а я жив, кругом смерть, а я жив, земля покрылась трупными пятнами, а я всё живой. Господи, кто ты есть, хоть бы ты меня прибрал. Или что, господи, брезгуешь падалью?
За что мне муки такие?!
За трусость мою? За то, что любовь свою предал, испугался, как жалкий слизняк, и уполз, забился в щель? Так ведь я уже давным-давно наказан и расплатился сполна. Так расплатился, что никому мало не покажется.
За везение моё? За то, что дважды подохнуть должен был и дважды выжил? За то, что несколько дней ползал на брюхе и землю жрал, чтобы с голоду не умереть?
А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армада — не банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.
И опять поздно. Всё уже измерено и всё обнажено. Я и без Армады знаю, что и когда потерял. Честь я свою потерял, человеческое достоинство, себя… А вообще, устал. Очень устал. И умереть не могу, и жить сил нет. Эх, собраться бы с духом, приподняться хоть чуть-чуть да заорать что есть мочи: ну, кому там продать душу за успокоение и забвение? Кому нужна свежая душа, выходи по одному, становись в очередь!
Никого, совсем никого. Вот то-то и оно.
А умирать я буду спокойно. Потому что никогда и ничего не обещал. И всё, что в жизни моей содеяно, — всё это моё без остатка: каждый день, каждая секунда, каждое движение и каждая мысль есть плоть от плоти моей, мною рождённые, мною выстраданные и мною же заслуженные. Сам себе судия, сам себе палач.
Вот и дождь кончился. Всё когда-нибудь заканчивается. И моё время, чувствую, на исходе.
Впрочем, ничего выбирать я не стану. Глупо философствовать, когда лежишь на плахе. Как там: «Что у нас есть от головы? — От головы у нас топор, ваше сиятельство». А топор понятие непредвзятое и сугубо объективное. Ему абсолютно нет никакой разницы, чью голову он снесёт с плеч — философа или каторжника. В этом они с Армадой похожи. Ей ведь, в общем-то, тоже совершенно всё равно прокатиться ли по выжженной пустыне или подмять под себя Объединённую армию. И никакие передовые отряды ей, по большому счёту, не нужны. Так, блажь…
Или не блажь? А впрочем, мне-то что с того, если, выжив под ударами белых щупалец, я буду раздавлен самим спрутом?
Смерть не бывает красивой. С каким бы героическим выражением лица ни ждал ты последнего мгновения, но когда оно придёт, это мгновение, обязательно или сходишь под себя, или судорогой сведёт физиономию в корявую гримасу. Какая уж тут красота! Какое геройство! Так, корявость одна получается и уродство. Телесное, душевное — какое угодно. Смерть, это всегда уродство, просто иногда оно бывает тихим и незаметным, особенно вначале, а иногда крикливым и бросающимся в глаза. Вот и всё отличие.
Интересно, почему я не боюсь смерти? Может, потому что ненавижу её, люто ненавижу эту мрачную старуху с нечёткими чертами лица, вечно шамкающую что-то неразборчивое, с холодными костлявыми кистями рук, на которых шелушится кожа, с провалами глаз и неистребимым покойницким запахом. А того, что ненавидишь, невозможно бояться, ибо ненависть, если она настоящая, убивает любой страх.
Пустое всё это…Предсмертные разглагольствования, покаяния… Ничего не стоит. Покоя как не было, так и нет. Где ты, Армада? Ты же близко, я чую это, звериным чутьём чую. Поторопись, а то не дождусь и выкину какую-нибудь глупость, я могу! Если бы ты знала, до чего же я устал ждать. Жить не дали по-божески, так дайте хоть подохнуть по-человечески!
Но что-то уже произошло и с ним, и вокруг него. Изменилось, преобразилось, да так, что отступать оказалось слишком поздно. Да и некуда было отступать!
Постой, постой. Как ты сказал? Подохнуть по-человечески? Безропотно лечь под каток для тебя означает по-человечески? После всего пережитого, продуманного и передуманного всё, на что ты способен, в итоге ничем не отличает тебя от обыкновенного червя? Ты! Червь! До сих пор неужели не усвоил: чтобы умереть по-человечески, нужно встать!!! Не на карачки, не скрючившись в три погибели, а прямо. Прямо! Понял, ты? Всю жизнь ты чего-то боялся…
…всю жизнь я чего-то боялся: темноты, пауков, наказания, плохой оценки в школе, увольнения на работе, уличных хулиганов, боли, крови. Надоело! Я… Я встану. Чего бы мне это не стоило, я встану.
Помнится, в юности он записал в своём дневнике: «Трусость почти всегда вознаграждается. Храбрость же чаще всего наказывается смертью. Эрнест Ренар».
Только не надо обманывать себя. Храбрость перед лицом смерти — это не храбрость, это отчаяние. Ну и пусть. Кому нужен подвиг, который не принесёт пользы и останется неизвестным? Ответ на этот вопрос он уже знал. Он нужен ей, потому что (он понял это только сейчас) она и любила его, неведомым чутьём угадав в нём его теперешнего, запрятанного в самых глубоких глубинах и самых тайных тайниках его души. Потому что верила в него всегда и сегодня привиделась не просто так…
Ему нужен — только так он сможет вернуть себе достоинство, вернуть самого себя.
Всем нужен — потому что… да не знал он, почему! Не знал, Гно чувствовал: не просто нужен, а жизненно необходим, и этого вполне хватило, чтобы сжечь все мосты к отступлению.
Сколько там в обойме? Кажется, восемь, нет, семь патронов. Семь маленьких символов жизни, сосредоточивших, вобравших в себя, в его понимании, всё, что ему дорого, и всё то, ради чего он сейчас встанет.