Страница 24 из 82
Хеддо понял, что Финдан пожелал забрать его с собой, чтобы до скончания века Хеддо собирал для него ежевику, приносил хворост для его костра, разыскивал ему попырчатые груши и сладкую воду для питья и умывания.
Времени поразмыслить у Хеддо было более чем достаточно. Умершего жреца долго будут обмывать, обряжать, умащать, предлагать ему молока и меда, всякий раз надолго впадая в отчаяние, когда он отвергнет угощение. А еще нужно приготовить огромный костер, и трапезу, и жертвы. Рассказывали, что однажды — это случилось очень давно — рогатый конь с лицом как у человека посетил погребальные торжества и ел и пил вместе со всеми. Правда, такое было всего один раз.
«Что я знаю о смерти? — думал Хеддо, чтобы занять себя в эти часы ожидания. — Что острый нож холодный, а стрела жжет».
Если бы Хеддо успел стать служителем божества, все повернулось бы иначе. Но Финдан хотел, чтобы кто-то услужал ему и после смерти. За это Хеддо еще больше ненавидел Финдана. Потом он заснул.
Когда он пробудился, снова было темно. Хеддо чуть пошевелился, спросонок позабыв обо всем, и тотчас воспоминание наскочило на него, принялось топтать все его одеревеневшее тело сердитыми пятками, колоть мириадами тупых и острых иголок. От невыносимого положения заныли, как у младенца, десны, и Хеддо принялся водить по ним языком. Он корчился по-разному, но ни одно из положений, которые он силился принять, не нравилось его позвоночнику.
Затем из темноты послышался тихий голос:
— Не ты ли был на ежевичной поляне?
Хеддо замер, пораженный. Он совсем не почувствовал приближения незнакомца.
— Ведь это ты, Хеддо? — повторил голос, становясь ближе, все такой же ровный и спокойный. — Что это с тобой?
— Я связан, — ответил Хеддо.
Из темноты к нему протянулись чужие руки с ножом — как будто тьма вдруг обрела и руки, и голос, и нож — и нащупали веревки. То, что стягивало, сжимало отовсюду, вдруг разом отпустило. Хеддо, боясь, все же потянулся — и застыл, караемый болью. Этихо сидел рядом, помалкивал. Затем схватил ноги Хеддо, лежавшие как бесполезные мясные бревна, и начал, рыча, их растирать. А Хеддо плакал и извивался. Наконец Этихо отпустил его и снова притаился в темноте. Хеддо сел, всхлипывая. Каменный истукан угадывался рядом — чернее самой ночи — и, если, приглядеться, различимы белые его глаза.
— Можешь идти? — спросил Этихо. — Попробуй.
— Даже если и могу, не пойду, — ответил Хеддо. — Идти некуда.
Северянин удивился:
— Тебя никто не охраняет. Эти, которые тебя связали, — их здесь нет.
— Они вернутся, — сказал Хеддо. — Мой бог никуда меня не отпустит.
— Расскажи, — попросил Этихо.
— Я тебе уже все сказал, — ответил Хеддо, тоскуя. — Когда я начал служить служителю, истукан выпил каплю моей крови. По запаху моей крови бог отыщет теперь меня где угодно. Он будет идти за мной след в след и в конце концов настигнет и пожрет. Вот и все — уходи.
Этихо поразмыслил над услышанным.
— Мы ели с тобой хлебцы и мягкий сыр на ежевичной поляне, — сказал он наконец. — Мне трудно оставить тебя убийцам.
Хеддо тяжело засопел носом.
— Они жрецы, а не убийцы. Говорю же тебе, от моего бога не скроешься.
Этихо на это ответил:
— А по-моему, стоит попробовать.
И взял Хеддо за руку.
Вместе они сделали шаг, потом еще. Было по-прежнему тихо. Белые глаза божества неподвижно отсвечивали в темноте. Посреди глазного яблока не было нарисовано зрачка, поэтому беглецы не могли определить, следит за ними божество или же дремлет в глубине каменного, пахнущего прогорклым маслом истукана.
Бескрайние леса южного Люсео мягки и теплы, как матушкина перина, — одно удовольствие идти по опавшей хвое, словно по шкуре жесткошерстого зверя, погружать ноги в ворох прошлогодних листьев с их запахом густого темного пива, ступать по пружинящей сетке, сплетенной из трав и корешков над чревом болот. Голод пытался было погнаться за ними, стращая костлявой рожей, особенно по вечерам, но потом отстал. Слишком хорошо и весело им шлось. Всегда вовремя удавалось найти орехи или рыбу. Во вторую половину лета эти розовые слепые рыбы становятся сонными и жирными — их можно ловить голыми руками и есть сырыми.
На четвертую ночь, когда Финдан наконец ступил из погребального пламени в желанные для него чертоги успокоения, рогатый бог узнал о предательстве Хеддо и немедленно пустился в погоню. Он вышел на поверхность и обнюхал следы возле своего истукана. Новый служитель спал, не заботясь о мести беглецу, — дела, подобные этому, рогатый бог совершал всегда сам, он не нуждался в напоминании. Широкие ноздри уловили запах знакомой крови. Зверь шел не спеша. Леса расступались перед ним, стелились ему под ноги. Для рогатого коня не было здесь матушкиной перины; повсюду он встречал испуганные и подобострастные взоры, и каждый зверек на ветке, каждая лягушка на поляне, цепенея в священном ужасе, подтверждала: да, прошел здесь человек, тот человек, которого ищет божество.
Они заметили погоню на пятый день. С юга полетели возбужденные птицы, обгоняя беглецов и шумно, тяжко перекрикиваясь на лету. Лес вокруг начал хмуриться, темнеть, наполняться тревогой. Только розовые рыбы все так же беспечно дремали в своих нагретых солнцем мелких водоемах, иногда выставляя на поверхность выпуклый слепой глаз.
— Он уже близко, — вымолвил Хеддо мертвеющими губами.
Они двинулись дальше бегом, но бог неуклонно настигал их.
— Залезем на дерево, — предложил Этихо. — Ты говоришь, он подобен коню — значит, на дереве он нас не настигнет.
Они набрали орехов и набили ими суму Этихо, заполнили флягу водой из ручья, а потом поступили так, как советовал северянин: забрались на высокое дерево и удобно устроились там среди переплетения ветвей. Круглоглазый зверек с полосатым хвостом, родственник эльфов, висел поблизости вниз головой, сцепив коготки на ветке, и спал. Услышав во сне, как приближаются незваные гости, он открыл глаза и взглянул. Круглые, зеленые, плоские, как метательные диски, эти эльфийские глазищи поморгали подслеповато, а потом успокоенно закрылись. Родич эльфов понял, что пришельцы — люди.
Этихо, как и Хеддо, любил этих зверей. Их все любили, и в южном Люсео, и в северном. Иногда, ночами, они спрыгивали с деревьев и, выпрямившись во весь рост на пушистых, чуть согнутых ногах, взмахивая над головой длиннющими руками, пускались в пляс, и неспящий лес оглашался их пронзительными криками. А их сородичи-эльфы, такие же длиннорукие и большеглазые, вторили им, затевая свой хоровод на краю поляны. И нельзя уже было сказать, кто прекраснее, звери или эльфы. Говорят, что человек не может вынести этого зрелища: от переизбытка дикой красоты у него разрывается сердце.
Долго сидели на дереве зверь и два человека, а в лесу не происходило пока ничего странного. Беглецы задремали, и каждый увидел свой сон. Этихо приснилась эльфийская дева, полупрозрачная, в тонких шелках, со светящимися волосами, а Хеддо видел во сне, будто два толстых полосатых поросенка разгуливают по городу, посещая лавочки и обмениваясь впечатлениями. Сон был смешной, и Хеддо засмеялся, не просыпаясь; а когда он все-таки пробудился, то увидел, что Этихо плачет, и поскорее растолкал его. Но Этихо не объяснил, почему расплакался во сне.
Зверь на соседней ветке уже не висел, а сидел, подобрав длинные ноги, и глядел вниз глазами-плошками, расширив их больше обыкновенного.
— Он здесь, — сказал Хеддо.
Они с Этихо придвинулись поближе друг к другу и осторожно взглянули вниз. А там действительно бродил рогатый конь, огромный — почти вдвое больше обычного коня — и на косматой его морде было страшное человечье лицо. И глаза на этом лице, в отличие от истуканьих, обладали маленькими зоркими зрачками, которые непрестанно двигались и то расширялись, то сужались. Божество бродило, время от времени наклоняя морду и принюхиваясь, и его рог наливался кровью. Потом он вдруг поднял голову и встретился с Хеддо взглядом. Хеддо задохнулся, оцепенев посреди вдоха, и стал серее пепла, а ногти на его руках налились синевой. Зверь с полосатым хвостом, которого краем задел этот взгляд, закричал пронзительным, разрывающим уши голосом и гигантским прыжком, распрямляя в воздухе сильные длинные ноги, перелетел на другое дерево. Протянулись в полете полосатый лохматый живот и распушенный хвост, в листве зашуршало, и зверь исчез.