Страница 65 из 70
Почему она совершила поступок, который в корне уничтожил все ее планы? Сама она рассказывает об этом следующее. Однажды, когда никого, кроме нее и Павлика, не было дома, к ней пришла подруга Варя, с которой она стала веселиться: завела граммофон и стала танцевать. Павлику скоро это надоело, и он стал настаивать на прекращении танцев. За это она назвала его дураком и, шутя, ударила по носу. Жених, в ответ на это вспылил, друг выхватил из кармана квитанции, со злостью их разорвал и бросил в печку, сказав: «так, в таком случае, пусть все пропадет». Излив свой гнев, он выбежал за ворота, откуда через некоторое время был невестой водворен обратно. Это происшествие поставило Павлика в затруднительное положение. Он заявил невесте, что ему нужно или возместить причитающиеся по истребленным документам 5 червонцев, или сесть на 2 года в тюрьму. Надо заметить, что деньги за проданные открытки он сдавал под квитанции и получал 25% с вырученной суммы. Таково было значение разорванных им квитанций. Услыхав от жениха, что ему нужно или внести известную сумму денег, или сесть в тюрьму, Дуся обеспокоилась. В этом пункте ее рассказ полон противоречий: один раз она сказала, что Павлик ни о чем ее не просил, и она сама надумала, как его выручить, а в другой раз заявила, что он настойчиво просил ее достать денег, что «ему дали срок возмещать по червонцу в неделю», и он настаивал, чтобы она достала ему 2 червонца, даже советовал в крайнем случае украсть у родителей, заявляя, что ему достать решительно не у кого: с братом он в ссоре, к будущей же теще ему обращаться неловко: «так что жених, а просит два червонца». На вопрос, почему для того, чтобы выручить жениха, она не продала хотя бы одну из своих золотых вещей, например, браслет, который стоил не менее 2-3 червонцев, она ответила сначала,что эта мысль не пришла ей в голову, а потом призналась, что продать браслет ей было бы, пожалуй, жалко. На такой же вопрос о шубе она ответила, что тоже не подумала об этом, а если бы продала шубу, ей мерзнуть не пришлось бы, так как у нее все-таки нашлось бы что надеть. Из нужных ей двух червонцев один она заняла у знакомой портнихи, но та недели через 2 стала требовать возврата долга, и тогда Дуся опять стала перед необходимостью найти 2 червонца. Просить у родителей она не хотела, опасаясь отказа с их стороны, тем более, что, когда они узнали о ее займе у портнихи для Павлика, то сказали: «когда так, то пусть он сам и отдает». Она и задумала достать нужные ей деньги с помощью убийства кого-либо из подруг. Сначала, дней за 10 до убийства Маруси, она наметила было убийство той Вари, с которой весело танцевала в памятный день своей ссоры с Павликом. Варя была приглашена под тем же предлогом, как и Маруся, часам к 5 вечера. Но она сильно опоздала и когда пришла, то, кроме Дуси, застала ее мать и жениха. Намеченное преступление не совершилось, и Дуся признавалась, что почувствовала даже облегчение от того, что не пришлось выполнить задуманное.
Вся техника убийства, жертвой которого стала несчастная Маруся, была ею тщательно продумана. Она выбрала такой час, когда начинало уже темнеть, а в даме никого еще не было: родители ее возвращались между 7 и 8 часами вечера, сестра еще позднее, а братья, в отсутствие родителей, бегали по улице: в этот день она с умыслом услала их перед убийством за нитками на смоленский рынок. К Марусе она заходила накануне убийства, 13 февраля, и приглашала придти к ней на следующий день. В день убийства она зашла к ней в четвертом часу дня и увела с собой. Жила Маруся очень близко. Когда они пришли домой, Маруся сначала спросила: почему нет гостей. На это подруга ответила ей: – «вот придет мама, тогда и начнется», а затем предложила ей посмотреть висевшую на стене новую свою фотографию. Та подошла, нагнулась и сказала: «как ты красиво снялась». В этот момент Дуся ударила ее молоткам по голове, сбоку, по темени. Она призналась, что читала о подвигах Петрова-Комарова, убивавшего молотком, и это чтение навело ее на мысль о молотке. От первого удара Маруся упала без крика. «Тогда, – рассказывает Дуся, – я ударила ее еще раз пять в то же место, так как баялась, что вдруг она вскочит и побежит». «Потом вытащила труп в кухню волоком». Затем началось рассечение трупа. Сначала одним ударом была отделена голова, при чем кровь брызнула очень сильно: «там такая жилка есть»,- поясняет она. Руки по локоть и ноги по колено отрубались в 2 приема с каждой стороны; туловище было разрублено надвое. Перед всей этой операцией ока сняла с трупа платье, чулки и башмаки, так что на теле оставались нижняя юбка, рубашка и кальсоны. Рассказывая о том, как она расправлялась с трупом, она слегка посмеивается и замечает:- «очень смешно говорить». Посмеивается она потому, что ее собеседник кажется ей непонятливым, – все переспрашивает, что, да как, а что тут мудреного. Процедура разрубания трупа взяла, по ее словам, около полутора часов. Завернув части тела в старый капот матери, она стала выносить их на пустырь, прилегавший к их двору и находившийся против ее окон. «Только что хотела вынести,-рассказывает она,-вижу идет сосед». «Я спросила, чтобы глаза отвести, не у него ли ключи от чердака». «Он ответил, что нет, и пошел далее». «Капот скоро, весь вымок в крови, я стала таскать в ватном одеяле». «Смотрю – все светло». «Я все делала очень проворно; обернула раза 4, каждый раз запирала замком двери квартиры». Зарывала она части в разных местах пустыря, но недалеко друг от друга и неглубоко; снег копала «лыжем», снег был рыхлый. Рассказывая про всю эту процедуру, она весело смеется. Когда труп был закопан в снегу, оставалось привести в порядок квартиру. Она за это и принялась. Как раз в это время вернулись с рынка ее братья, но она их в квартиру не пустила, а велела им еще погулять, сама же стала мыть полы в тех местах, где они были запачканы кровью. Это было нелегко, так как полы в кухне деревянные и кровь пропитала Поверхность досок. Вымыв полы, она впустила братьев, а сама занялась шитьем, но больше для вида, так как чувствовала сильное беспокойство и «раздражение». Вернувшиеся домой родители обратили внимание на тяжелый воздух в квартире и спросили, почему пол мокрый. Дуся объяснила, что таз, который исполнял некоторые функции испорченной канализации, пролился, и она замыла пол. Часов в 8 вечера она отправилась к Павлику и пробыла у него до 12 часов ночи, беседуя с ним главным образом о комнате, которую он, в виду предстоящей женитьбы, хотел достать в том же доме. С Павликом она держала себя как всегда, но его мать заметила, что она молчалива и как будто чем расстроена. О преступлении она жениху ничего не сказала: «совесть не дозволяла». Вернувшись от жениха, она легла спать и спала не плохо, хотя среди ночи просыпалась. Встав на другой день часов в 8 и напившись, чаю, она стала обдумывать способы ликвидации оставшихся после убитой вещей, которые были спрятаны у нее в сундуке, причем у платья, сильно забрызганного кровью, пришлось отрезать ворот. Держать у себя это платье ей «как-то противно было» и она вскоре отдала его Варе, однако не совсем, а только для переделки. Пальто же покойной Маруси она отдала продать Павлику, сказав ему, что это пальто она украла с вешалки на курсах кройки и шитья. За это Павлик ее сильно ругал, но пальто продал за 2 червонца, из которых один пошел на уплату долга портнихе, а другой он пропил вместе с купившим у него пальто знакомым сапожником. Если принять во внимание крайнее самолюбие Г., ее злобность, черствость и решительность, то внутренние пружины ее поступка станут понятны. Она хотела выйти замуж и, несмотря на то, что командовала Павликом и часто ругала его, очень дорожила им как женихом. Поэтому, когда он разорвал квитанции и затем сообщил ей, что ему придется года два просидеть в тюрьме, она серьезно испугалась и была сильно озабочена тем, как бы помочь ему. Не сострадание и любовь в этом случае руководили «навсегда спокойной» Дусей, а расчет: иначе свадьбе не бывать. И она рассчитала и взвесила все, а затем все и выполнила, как решила. Ей нельзя отказать ни в умении владеть собой, ни в решительности. Конечно, ее расчет нас удивляет: как могла эта Молоденькая девушка стать подражательницей Комарова и совершить преступление с такой методической жестокостью! Ведь у нее были под руками другие способы выйти из затруднительного положения, между прочим, и способы преступные, но менее тяжкие. Она могла, действительно, украсть пальто на курсах, даже просто обокрасть приведенную ею с собой Марусю, спрятав оставленное последней в передней пальто и симулировав кражу, сказать подруге: – «Маруся милая, а где, твое пальто, и дверь раскрыта» и т. п. Она могла попросить у родителей, даже украсть у них в крайнем случае. Почему же она не сделала ничего подобного? Убийство казалось ей простейшим решением задачи. Она драчлива и склонна осуществлять свои цели насильственным образом. Это ее центральный признак. Расстаться с своими драгоценностями она не хотела, это – уменьшало бы ее приданое, а ее жених «с коммерческими способностями», вероятно, менее ценил бы ее как невесту, если бы она обеднела, да и жаль было расставаться с красивыми вещами. Просить у родителей – значит унижаться и жениха унижать в их глазах; посторонних же, у кого можно было бы попросить, у нее не было. Украсть – опасно, раскроют, назовут воровкой. Вот она и решила убить. Правда, особой любви к жениху не было; это она сама чувствовала, но все-таки некоторую привязанность она чувствовала лишь к двум существам: к матери, которая делала ее жизнь приятной своим баловством и лаской, и к жениху, жизнь с которым рисовалась ей, если и не в особенно радужных красках, то все-таки в виде лучшего будущего, отказаться от которого она не хотела. Натура решительная, активная и эгоцентрическая, она должна была предпочесть всем представлявшимся ей выходам убийство: не придется ни унижаться, ни особенно рисковать, никто ничего не узнает и все будет хорошо. Она говорит, что мысль об убийстве пришла ей за 3 дня, и она колебалась в своем решении часа полтора: «и не хотела, и подталкивало». «Чувствовала, – говорит она, – что должна это сделать». Колебания ее понятны и можно только удивляться их непродолжительности. Она, конечно', сознавала некоторый риск дела и его сложность, но думала, что все скроет; не могла не смущать ее и новизна положения: раньше она никаких преступлений не совершала, да и некоторое неприятное чувство связывалось у нее с перспективой такого кровавого дела, чувство, если не сострадания, то брезгливости. Ее не отталкивала мысль, что это жестоко, гадко, в ней не говорили ни любовь, ни сострадание к подруге, потому что этих чувств у нее нет. Поэтому ей и не было трудно убивать. Малоразвитая, с умом не сильным, жестокая, черствая и холодная, она едва понимает, что поступила нехорошо, но этого не чувствует; от осуждения ею своего поступка веет холодом, оно лишено! эмоционального тона. В нет, слышится лишь некоторая досада на себя, что поступила нерасчетливо, рассчитала плохо, не стоило этого делать, а то вот приходится за это сидеть и все ее планы рухнули. Жених, после преступления, от нее отшатнулся и укоряет ее за совершенное, а сделала она это для него же, потому что поверила тому вздору, который он ей говорил о разорванных квитанциях, их мнимом значении и своем вероятном тюремном сидении. Он-то говорил с целью ее припугнуть, заставить еще раз почувствовать, как он важен для нее, а она приняла все это всерьез. Опрометчиво поступила. Вот вся ее оценка сделанного злодеяния. Рассуждения о последнем приводят ее, между прочим, к отрицанию; бытия божия. Она вообще не религиозна,- а теперь и совсем ни во что не верит: ведь если бы бог существовал, он не должен был допускать подобных поступков. На вопросы, (вспоминается ли ей, ее поступок, считает ли она его плохим и что именно особенно в нем плохо, она говорит, что «вспоминается навсегда», что особенно плохо то, что она разрубила убитую – «это – по-зверски», – а затем добавляет: – «все плохо, и что убила, и что разрубила». Но оценка эта холодная, рассудочная, без искры альтруистического чувства.