Страница 4 из 36
— Наш поезд не опаздывает?
Но всему бывает конец. Кончилось и наше путешествие.
Поезд подкатил к большому, подкрашенному голубой краской зданию и остановился. В вагон, расталкивая пассажиров, вошли носильщики. Стало шумно, все засуетились, заволновались.
— Пошли, Генка, — весело сказал отец. — Вон Игошин с цветами стоит.
Игошин расцеловался с отцом, похлопал меня по плечу, сказал «молодец» и повел нас к выходу.
Домой ехали на «Москвиче». Игошин вел машину и все время рассказывал об Иркутске. «Посмотрите туда, посмотрите сюда!» Только успевай верти головой.
Из окна машины я впервые увидел знаменитую сибирскую реку Ангару. Под мост, по которому мы ехали, мчался голубой, в солнечных блестках поток. Вдалеке мелькали лодки рыбаков, деловито шел против течения буксирный пароход. Жаль, что в этой реке нельзя купаться. Даже в самые жаркие дни вода в Ангаре холодная как лед. Но я все равно попробую. Не зря же я ехал в такую даль!
Между прочим, Игошин рассказал, что Ангару называют единственной дочерью Байкала. Будто Ангара удрала от своего отца к реке Енисею. Как Байкал ни злился, как ни бушевал, ничего у него не вышло: непокорная дочь Ангара не вернулась. Байкал окончательно рассвирепел. Он отломил от скалы огромный камень и со всего размаху бросил вслед дочери. Но Ангара даже камня не испугалась. Обошла его с двух сторон, вырвалась из плена и снова побежала вдаль.
Но хватит о воде. Расскажу лучше о том, как нас принимал и угощал старинный приятель Игошин.
На столе у Игошина было столько еды, что я просто растерялся. Хоть целую неделю сиди за столом, не справишься — и омуль, и свежие огурцы, и колбаса, и крабы, и пельмени. Посреди стола лежал даже торт. Правда, не такой, как мы видели на вокзале, а немного поменьше и без высотного здания.
Отец осмотрел все закуски, потер руки и вдруг спросил:
— А манной каши у тебя нет?
По-моему, Игошин даже обиделся:
— Я не знал, что ты любишь манную кашу!
— Я не для себя. Генке надо. Представляешь, за всю дорогу не съел ни одной ложки.
— А зачем ты его пичкаешь манной кашей? Парень, если не ошибаюсь, в шестом классе учится. Ему мужская пища нужна, а не манные каши.
Отец смутился:
— Видишь, какое дело… бабушке его обещание дал. Неудобно слово нарушать.
Игошин взял с тарелки большой ломоть черного хлеба, положил сверху несколько кружочков колбасы и протянул мне.
— Ешь, — сказал он. — А бабушка на меня не обидится. Когда я приезжал в Москву, она тоже пыталась пичкать меня манной кашей.
Приехали мы к Игошину еще до захода солнца, а ели нашу мужскую пищу часов до десяти вечера. Когда есть уже всем надоело, Игошин предложил:
— Знаете что? Давайте спать, а завтра я повезу вас на Байкал. Быть в Сибири и не посмотреть на это чудо-море просто позор.
Отец сразу же согласился, а потом посмотрел на меня хмурым взглядом, как Байкал на свою непокорную дочь Ангару, и сказал:
— Поедем только в том случае, если Геннадий будет себя прилично вести.
Эти проклятые станционные огурцы просто выводят меня из терпения! Неужели отец будет вспоминать о них всю жизнь!
Ночь пролетела, как одна минута. Когда я проснулся, на плите уже танцевала, вызванивала на закипевшем чайнике крышка, а за окном Игошин хлопал дверцами «Москвича».
На стол в холостяцкой квартире Игошина собирать долго не пришлось. Все здесь лежало, как мы оставили вчера: и омуль, посыпанный сморщенными колечками лука, и недоеденные крабы, и застывшие пельмени.
Есть никому не хотелось. Мы поковыряли вилками в тарелках, выпили по стакану чая и отправились в путь.
«Москвич» бежал по извилистой, мокрой от росы дороге. Справа сверкала в первых лучах солнца Ангара, темнела высокая, покрытая лесом гора. На той стороне реки шел товарный состав. За ним, цепляясь за деревья, тянулся длинный хвост серого дыма.
Вдалеке показались высокие холмы рыжей глины, замелькали решетчатые стрелы подъемных кранов. Когда мы подъехали ближе, то увидели, что вся река перегорожена огромной насыпью. Я даже глазам своим не поверил. Куда же теперь течет река? Повернула назад, к своему отцу Байкалу?
Я присмотрелся и увидел возле правого берега узкие ворота. В эти ворота рвалась, с шумом и ревом неслась голубая Ангара. По косогору ползли один за другим огромные самосвалы. Они подъезжали к обрыву и сваливали в реку глину и тяжелые камни.
— Скоро уже и этих ворот не будет, — сказал Игошин. — Когда реку перегородят, здесь разольется огромное Иркутское море.
— А зачем надо перегораживать реку? — спросил я Игошина. — Как — зачем? Здесь будет первая на Ангаре, Иркутская гидроэлектростанция. Разве ты не знаешь?
Вот так новость! Оказывается, на Ангаре строят не только Братскую ГЭС, куда ехал работать отец, но еще и Иркутскую.
Мы постояли на берегу, полюбовались плотиной первой на Ангаре, Иркутской ГЭС и поехали дальше.
Дорога была пустынной. Вокруг — ни кустика, ни дерева. Только изредка встречались какие-то разрушенные дома и кирпичные печи с высокими закопченными трубами. Люди, которые жили здесь раньше, переселились в новые места. Поторопились они не зря. Когда плотина Иркутской ГЭС перегородит реку, вода разольется по ложбинкам и оврагам, затопит огороды, тропинки, дорогу, по которой мы ехали с Игошиным к Байкалу.
Впервые в жизни я ехал по дну моря. Но радость от такого необычного путешествия была неполной. Вот если бы ребята с нашего двора могли видеть, тогда дело другое. А то и рассказать некому. Даже Люськи нет… Она хоть и словарная заноза, но слушала всегда с большим вниманием и без конца повторяла: «Это настоящая аксиома, я тебе авторитетно говорю!»
Я задумался о Москве, о Люське и даже в окно перестал смотреть.
Вдруг Игошин говорит:
— Генка, смотри, шаманский камень.
Я прильнул к окошку. Впереди, у того самого места, где Ангара вытекает из Байкала, темнел большой камень. Справа и слева от него пенилась, клокотала вода. Если верить легенде, этим самым камнем старик Байкал и запустил в свою непокорную дочь Ангару.
Но больше всего меня поразил не камень, а сам Байкал. Вот это море! Ни конца ни края. Куда ни посмотришь — ровная свинцовая гладь. Вдали тянутся ввысь снежные шапки Хамар-Дабана. Прошло несколько минут, и Байкал вдруг стал темно-зеленым, затем синим, голубым, сиреневым. Он то искрился, то хмурился, наливался какой-то грозной, таинственной силой.
Игошин вышел из машины и снял фуражку.
Я тоже сдернул с головы кепку и тихо, чтобы никто не слышал, сказал:
— Здравствуй, Байкал!
Глава пятая
СЛАВНОЕ МОРЕ, СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ. КОТЫ. МОКРАЯ КУРИЦА
Игошин предложил проехаться по Байкалу.
— Гулять так гулять, — сказал он. — Пошли. Может, уговорим капитана.
У причала покачивался на волнах катер «Альбатрос». На палубе с трубкой во рту стоял молоденький моряк в полосатой тельняшке и фуражке набекрень.
— Товарищ капитан, — вежливо сказал Игошин, — нельзя ли нам покататься на вашем катере?
Капитан вынул трубку, примял пепел большим пальцем и снова начал курить.
— Товарищ капитан, я спрашиваю…
— Я старпом, — солидно и кратко ответил моряк.
— Товарищ старпом, нельзя ли нам…
Старпом даже не дал договорить Игошину:
— Нельзя. Пассажиров не возим.
— Я вас понимаю, но они добровольцы, едут на Братскую ГЭС…
Старпом снова вынул трубку, оглядел меня и отца с ног до головы:
— Вы в самом деле добровольцы?
Но отец почему-то обиделся. Он отвернулся от старпома и стал глядеть в сторону.
— Чего же вы отворачиваетесь? — спросил старпом уже другим тоном. — Я же не хотел вас обидеть!
Короче говоря, старпом извинился перед отцом, отец — перед старпомом, они пожали друг другу руки, и все, к моей великой радости, пошли на палубу. Через несколько минут мы уже плыли по Байкалу. Над головой ярко светило солнце, в стороне громоздились высокие скалистые берега, темнели глубокие заливы. Отец с Игошиным сидели на корме, а я стоял возле капитанской рубки и смотрел на старпома. Мне очень хотелось зайти в рубку и подержаться за рукоятки штурвала. Но об этом нечего было и думать. Старпом стоял будто из камня вытесанный — суровый, молчаливый и неприступный.