Без вас невозможно

— Впрочем, я тоже люблю разные фокусы, — хохотнул Шериф и, подмигнув Гризли, протянул Литтлмену руку. Дескать, будь здоров, приятель. Он знал, что при желании может раздробить своей ручищей кисть любому хлюпику вроде этого придурковатого философа. Во всяком случае, сейчас этот тип взвоет.

Шериф привычно сложил пальцы Литтлмена в один ряд, даванул изо всей силы. На мгновение раньше тот понял уловку подонка. Он собрался было принять страшную боль, но мозг, принадлежащий уже как бы другому существу, поступил умнее: отключил какие-то свои рецепторы.

На лице Литтлмена не дрогнул ни один мускул.

Шериф, опешив, даванул во второй раз.

— Мне не болит, — сказал Литтлмен и, выдернув руку, направился к выходу.

«Нет, никогда больше… — думал он, без всякой цели обходя городок. — Никогда не стану заглядывать в чужие души. Не то я в конце концов возненавижу людей. Они недаром прячут в себе за семью замками все скотское и страшное. Иначе мир давно бы задохнулся от страшной вони… Впрочем, нельзя из-за нескольких подонков винить всех подряд. Шериф и Гризли, конечно, преступники. Но, кроме них, есть, например, Руфь — чистое сердце, сотни, тысячи других нормальных людей. И все же не буду больше заглядывать в чужие души. Не хочу разочаровываться».

Переулки были узкие, будто липучки для мух. Вдоль оград торчали низкорослые акации, и лишь кое-где над их унылостью возвышались ореховые деревья. На холме, справа от площади, среди кустарников и зарослей чертополоха виднелись развалины некогда большого и красивого здания. Так называемый дом Фроста.

Литтлмен свернул на тропинку, ведущую к развалинам. С высоты городок показался ему еще более убогим. Что здесь можно найти? О том, что его кружение по городу имеет какой-то смысл, скрытый от него, Литтлмен догадался, как только поймал себя на «синдроме туриста»: вглядывается во все подряд, рыщет по сторонам. А чего, спрашивается?

Он не понял, откуда появился этот живой вихрь. Детские головы, шорты, загорелые ноги и пестрые футболки — все это клубком перекатилось через тропу и с треском врезалось в лопухи. Над дерущимися приплясывал от восторга коротконогий веснушчатый мальчишка с выгоревшими волосами.

— Давай, Рэй, давай, — подбадривал он. — Коленом его прижимай! А ты, Уни… Тоже мне, чемпион… Дай ему как следует… Эх, мазила.

— Ребята, кто из вас верит в волшебников? — окликнул юных гладиаторов Литтлмен.

Драчуны прервали побоище, но друг друга не отпустили, а Рэй, пользуясь передышкой, дал веснушчатому секунданту пинка:

— А ты не суйся!

— Ваши руки наливаются свинцом, — замогильным голосом сказал Литтлмен. — Они становятся тяжелыми, еще более тяжелыми. Они опускаются вниз. Вы уже не можете их поднять…

Руки мальчишек в самом деле опустились. Они переглянулись, попытались их поднять, но не смогли шевельнуть даже пальцем. Уилфилд побледнел от испуга, а Рэй засмеялся, засыпал Литтлмена вопросами.

— Ух ты, здорово! Вы нас загипнотизировали, мистер? Вы фокусник или в самом деле волшебник? Вас показывали по телику, мистер?

— Я возвращаю вам свободу, — улыбнулся Литтлмен и снял телепатическую блокаду с двигательных центров Рэя и Уилфилда.

— Подумаешь, — презрительно заявил веснушчатый, но на всякий случай попятился назад. — Я по телику еще и не такой гипноз видел.

— Так все-таки как насчет волшебников? — Литтлмен сделал вид, что не услышал реплики Конни (он успел уже узнать имя третьего мальчика).

— В злых я верю, — сказал, подумав, Рэй. — Однажды сам дьявол зацепил мои джинсы за гвоздь. Голову даю наотрез — никаких гвоздей там раньше не было.

— Мой отец может даже дьявола посадить за решетку, — с гордостью вставил Конни. — Он шериф и с двадцати шагов попадает в монету.

— Мне домой пора, — вдруг вспомнил Уилфилд.

Литтлмен сделал в воздухе три загадочных пасса и вручил каждому из мальчишек по большому спелому яблоку. Этим он поразил даже скептичного Конни.

— Но ведь яблоки еще не созрели, — прошептал тот, недоверчиво рассматривая сочный плод. — Мы все сады тут знаем.

— А ты ешь и слушай… Приходите, ребята, завтра к дому Фроста. На лужайку. Берите с собою своих друзей. Я научу вас, как стать настоящими волшебниками. Встречаемся после полудня.

Ребята убежали, а Литтлмен даже глаза прикрыл — вот оно, его предназначение. Его таинственная Миссия. Он создан, чтобы быть Учителем. Для этого и разбудил его колокол. Знания, большие или малые, не могут принадлежать одному. Чтобы не принести людям вред, они не должны оставаться тайными, спрятанными в государственные ловушки. Они должны идти в народ, стать общедоступными. И будь он проклят, если подумает или сделает иначе. Колокол разбудил его, чтобы он свое таинственное богатство раздал всем людям.

Литтлмен осмотрел ребячьи лица, мысленным взором коснулся биополя каждого — они показались ему легкими белыми облачками, и только у Конни клубилась там и мгла. Литтлмен пожалел мальчика — с таким отцом, как Шериф, трудно сохранить детскую непосредственность и чистоту. Не беда, он отмоет его, очистит от житейской скверны.

— Ребята, — сказал он, — я люблю вас и хочу сделать вас красивыми. Эта лужайка — не школа. Это место встречи друзей. Из всех искусств самое простое и одновременно самое сложное — быть человеком. Достойным, мудрым, сострадающим… У нас будет волшебная школа. Поэтому я хочу взять с вас клятву: нигде и ни при каких обстоятельствах не использовать во вред людям то, что вы узнаете от меня или чему здесь научитесь.

— Мистер Литтлмен, — перебил его Рэй. — Вы обещали, что наша школа будет самая нескучная, а пока только говорите.

Литтлмен рассмеялся.

— Ладно. Первый урок — концентрация внимания. Такое умение понадобится нам для совершенно сказочного занятия: усилием мысли вы сможете менять расположение атомов и создавать из ничего — а на самом деле из воздуха, воды, земли — все, что вам заблагорассудится. Это называется материализацией.

— Такого не бывает, — усомнился Конни. — Тогда все наделали бы себе кучу добра и стали миллионерами.

— И воров не было бы, — засмеялся Патрик. — Зачем воровать вещь, если ее можно придумать. Твой отец, Конни, стал бы безработным.

— Сказки все это, — презрительно заявил Конни, но когда Литтлмен пообещал научить его материализации первым, придвинулся поближе. Слушал учителя внимательно, жадно ловил каждое его слово.

Вечер был свеж — куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались голоса, звякала посуда — одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.

Ни с того, ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Все, кажется, в порядке — дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Форста как в школу. И все же… Один он! Беспредельно одинокий, никому, ну совершенно никому не нужный. Хотя бы скрипнула калитка, прогромыхали в застоявшейся тишине чьи-нибудь шаги. Ему много не надо: перемолвиться с живым человеком, попросить…

«О чем это я? — удивился Литтлмен. — Какая еще калитка?»

Тоска — неожиданная и потому непонятная — не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.

Не замечая редких прохожих, едва сдерживая горестный стон, Литтлмен свернул в узкую, кривую улочку. Он прошел в самый конец ее, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не беленный, с облупившейся зеленой дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава.

Именно в этом доме жила тоска.

Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.

Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчетливое ощущение: здесь все знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.

«Странно… — подумал он и толкнул калитку. Она знакомо скрипнула. Ощущение-наваждение стало еще более сильным. — Если сейчас окажется, что дверь открывается не наружу, как у людей, а вовнутрь…»