Страница 2 из 17
- Ничего, батюшка, ничего… - И Василиса отдала табакерку Матвею Егорычу и вышла, или, лучше сказать, выбежала из комнаты с подобранным табаком.
- Ничего, ничего! - шептал Матвей Егорыч, оставшись один. - Ничего…
Конечно, оно дело самое простое; это случается всякий день, а в таком большом городе, как Петербург, и в день-то, я думаю, по нескольку раз; однако надо взять в расчет десять лет, десять!..
Он провел рукою по лицу, отирая слезы, и еще раз повторил: "Десять!"
Три раза он прошелся по комнате, три раза принимался осматривать у свечи, не повредился ли шалнер в его любимой табакерке, не попортилась ли дама, стоявшая перед трюмо; но все это он делал почти машинально: мысли его заняты были чем-то важнейшим, что можно было сейчас заметить по учащенному миганью век.
Вдруг в передней раздался звон колокольчика; по звону можно было догадаться, что какая-то могучая рука привела его в движение. Матвей Егорыч вздрогнул.
- Какой это дурак так дергает за ручку колокольчика? - прошептал он, подходя на цыпочках к двери передней: Звон раздался в другой раз и еще сильнее…
- Шш! шш!.. Васька! Васька!
Но Васька ничего не слыхал: он сидя спал на прилавке в передней; на коленях его лежал сапог; с боку, на этом же прилавке, в груде кожи, колодок и сапожных щеток, стояла оплывшая и нагоревшая свеча… Видно, сон его был глубок и приятен, если и колокольчик, висевший над самою его головою, не мог разбудить его.
Матвей Егорыч подошел к нему и начал расталкивать.
- Экой народец! - шептал он, - и утром спит, и вечером спит, и ночью спит, всегда спит и ничего не хочет взять в рассуждение. Да разве жизнь-то дана нам для сна? Ему, дураку, что хочешь толкуй, ничего не возьмет в голову. Васька!
Лакей, ворча и протирая глаза, начал приподниматься.
- Ну же, братец, проснись! Посмотри, свеча-то как оплыла; ведь ты, бесчувственное животное, пожар в казенном доме сделаешь. Ну, за что я тебя буду кормить, если ты все спишь?
- Я не спал, Матвей Егорыч, ей-богу не спал. Зачем, сударь, спать.
- И божится! Хоть ты тут что хочешь, а он свое. Бесчувственный народ!
Звонок раздался в третий раз.
Матвей Егорыч зажал уши и закрыл глаза; потом с силою, которую ему придал гнев, толкнул лакея к двери.
- Гостей не принимать… Слышишь ли! Меня нет дома, нет дома…
И, повторяя последние слова, он вышел из передней, немного притворил дверь залы и в щелочку стал смотреть, кто войдет.
Когда Матвей Егорыч увидел вошедшего, он с чувством собственного достоинства приподнял голову, поправил крест, висевший у него на шее, отворил дверь и остановился против вошедшего. Во всей фигуре его было что-то торжественное; он принял на себя ту величавую осанку начальника, когда тот становился лицом к лицу с подчиненным.
Вошедший был департаментский курьер.
- Что же это ты, братец, так стучишь? - сказал Матвей Егорыч. - Поднял звон на весь дом. Ты этак можешь и жену мою перепугать и звонок оборвать; надо звонить осторожно. Эх, Афанасьев! а я думал, что ты деликатнее всех.
- От его превосходительства, - сказал курьер, подавая Матвею Егорычу огромный пакет.
Матвей Егорыч, взяв пакет, вышел из передней и почувствовал, что в пакете лежит что-то необыкновенно крепкое, тяжелое, и правый глаз его тотчас начал значительно подергиваться. Он улыбнулся, улыбнулся с такою приятностию и добродушием, что описать этого решительно невозможно. Подошедши к столу, на котором стояла свеча, он ощупал пакет и потом распечатал его и вынул из него письмо. В письме обернутый в темно-красную ленту с черными полосами покоился орден св. Владимира 3-й степени. Матвей Егорыч тщательно развернул ленту, в которой скрывался орден, и потом, держа ленту за кончики, начал любоваться и орденом и лентой на некотором расстоянии. Орден живописно качался на ленте, потому что руки Матвея Егорыча дрожали от душевного волнения. Так прошло несколько минут. "Спасибо его превосходительству, ей-богу спасибо… - шептал
Матвей Егорыч, - внимательность дороже всего в начальстве, а орденок красив, весьма красив… Посмотрим, однако ж, что пишет его превосходительство".
Вытерев пыль со стола и положив орден на стол, Матвей Егорыч развернул письмо, поднес к свече и вполголоса, с расстановками, прочел следующее:
"Любезный Матвей Егорыч! Спешу препроводить к вам знаки ордена Владимира 3-й степени. Поздравляю вас с этою монаршею милостью, которую вы вполне заслужили вашей ревностной и полезной службой. Указ Капитулу только вчера подписан; но мне хотелось поскорее видеть на вас этот орден, и я велел купить его для вас.
Примите от меня этот подарок, как свидетельство моего к вам уважения, с коим имею честь быть…"
- И прочее, и прочее, - произнес Матвей Егорыч, складывая письмо и улыбаясь с тою же невыразимою приятностью. - И прочее… То-то я смотрю, что крест-то больно красив… Аи да его превосходительство! спасибо ему, ей-богу спасибо!..
Афанасьев! поди же сюда, дружок, - закричал он курьеру, опуская руку в карман своих панталон и вынимая оттуда два целковых.
- Имею честь поздравить, ваше высокородие!
- Спасибо тебе, спасибо, вот возьми.
Курьер взял два целковых, поклонился и вышел.
Тогда Матвей Егорыч взял со стула свечку и перенес ее на другой стол, к зеркалу; потом, опустив ниже на грудь орден св. Анны, он сверху св. Анны возложил на себя вновь пожалованный ему орден и начал смотреться в зеркало.
- Вот это орден! - говорил он сам с собою, поправляя Владимира. - Слава богу
- вот дослужился до какой награды…
Вдруг пронзительный младенческий крик прервал размышления Матвея Егорыча: он заморгал веками, вздрогнул и в совершенном остолбенении опустился на стул, только изредка робко поглядывая на дверь, противоположную передней, как бы кого- то ожидая оттуда.
В самом деле, через несколько минут эта дверь отворилась, и Василиса, остановившись перед Матвеем Егорычем, поклонилась ему в пояс.
- Матвей Егорыч! имею честь поздравить вас, батюшка, с сынком. Нам сынка бог дал…
- Сынка?.. Сынка? - повторил он, не двигаясь со стула, на котором сидел. -
Сынка?.. - Матвей Егорыч перенес столько сильных потрясений в продолжение последнего часа, что в эту минуту он совершенно смутился… Жена, Владимир 3-й степени, сынок… все перемешалось и спуталось в голове его. Он подумал, что это сон, один только соблазнительный сон. Не шутя, сомнение в действительности всего происшедшего дошло в нем до такой степени, что он начал ощупывать, точно ли у него на груди висит владимирский крест… Уверясь в последнем, он протер глаза и уже с большим сознанием повторил: - сынка?..
- Сынка, Матвей Егорыч, сынка! да и какой мальчик-то! весь, кажется, в вас, батюшка.
- В меня?.. Ну… а что Настасья Львовна?
- Ничего, батюшка, все благополучно.
- Благополучно? Что же она…
- Ничего, батюшка, лежит, лежит… Пожалуйте к нам, она вас спрашивала. Где, говорит, Матвей Егорыч; что он не придет ко мне? Да и сынишку-то своего посмотрите. Славный мальчик, славный!
Матвей Егорыч приподнялся со стула, потер лоб и пошел на цыпочках вслед за
Василисой.
Настасья Львовна лежала на широкой постели за перегородкой, а возле нее младенец.
Матвей Егорыч подошел к постели.
Настасья Львовна устремила на него томные глаза и вздохнула.
- Ну, как вы себя чувствуете, дружок?
- Благодаря бога, - проговорила она едва слышно.
- А я за вас порядочно струхнул! думаю себе, надо взять в расчет десять лет…
Ну, поздравляю с сыном… Поздравьте же и меня, душечка, кроме сынка, и еще кое с чем…
- С чем же, друг мой?
- Не говорите много, не говорите, это нехорошо… а вот я вам сейчас покажу.
Матвей Егорыч отвязал назади шеи тесемочку, снял крест и, держа орденскую ленту двумя пальцами, поднес крест к Настасье Львовне.
- Вдруг две радости… - прошептала она.
- Не говорите, душечка, не говорите; теперь мы за вас будем говорить. А!