Страница 10 из 17
- Хорошо-с, Аграфена Петровна; а кто эта барышня? смею спросить.
- Тебе до этого дела никакого нет. Исполняй только, что велят.
- Слушаю-с.
- Да смотри, все со всеми подробностями и ту же секунду перескажи мне.
- Больше ничего-с?
- Ничего.
- А насчет портрета, так это для шутки-с?
- Разумеется. Это только, чтоб иметь претекст взойти к нему; скажешь, что подумаешь, после зайдешь… мало ли что можно сказать!
- Извольте, с великим удовольствием-с.
- Да смотри, осторожней… Выпей еще чашку чая, да сухариков-то возьми… А об этом, что я говорила, никому ни гу-гу.
- Будьте спокойны, что касается по части скромности-с…
- То-то, а уж и я тебя не забуду.
Улыбка низко поклонилась.
"Ох, смерть хочется мне понасолитъ этому молокососу! - думала Аграфена
Петровна, - пренебрегает чиновниками! живописишка, пачкун, дрянь! Высоко голову занес, пригнуть надо: если бы его проучить хорошенько… вот славно бы! Узнал бы, голубчик, что значит не хотеть списать портрета с Аграфены Петровны".
"Совершенно запутанное обстоятельство! - думала улыбка, - какая-то барышня, живописец, старушка, донести обо всем… А впрочем, мне что до этого! Видно, Аграфена
Петровна знает, в чем дело. Исполняй, что велят, да и баста! Ведь она сказала, что меня не забудет!! А Осипа Ильича ведь она держит в ежовых рукавицах!"
Осип Ильич думал: "Какими бы это средствами поскорее дослужиться до действительного статского советника?"
ГЛАВА V
Не то благо, что делает счастливым, но то делает счастливым, что благо.
Фихте.
Чиновница Теребеньина была права. Софья всякое утро просиживала по нескольку часов у старушки Средневской, строго исполняя совет Карла Ивановича, который, несмотря ни на какую погоду, непременно всякое утро советовал ей ходить гулять.
Надежда Сергеевна, говорят, была очень довольна продолжительными прогулками своей дочери, тем более, что Карл Иванович аккуратно всякое утро посещал ее по долгу доктора. Обращение Надежды Сергеевны с дочерью сделалось с этого времени заметно лучше.
Софья оживала. Мать живописца так любила ее! Старушка часто говаривала ей с этим пленительным простосердечием простой женщины, у которой - что на уме, то и на языке: "Родная моя, вот как ты да мой Саша со мною, так, право, мне и ничего не надобно".
И она не замечала, что на лице Софьи выступала краска от этих слов; ей и не приходило в голову, что тут есть от чего краснеть молодой девушке.
Чиновница Теребеньина была права: старушка, точно, говорила Софье Николаевне ты, и если бы еще знала Аграфена Петровна или Осип Ильич, что об этом сама Софья просила ее! Чепчик с кружевами и манишка, точно, были подарены ею Палагее
Семеновне; но Аграфена Петровна, по свойственной ей привычке украшать рассказ, прибавила, что этот чепчик куплен на Невском в магазине, хотя он сделан был, как и манишка, собственными руками Софьи. Она шила эти вещи по ночам, и то еще со страхом, чтобы об этом не узнала мать ее. Что же касается до подаренного ею ситца, то это принадлежало также к украшению рассказа почтенной чиновницы. Надобно было видеть восторг старушки, когда Софья отдавала ей свои подарки и сказала, что это ее труды.
- Вот, Саша! - говорила старушка сквозь слезы, - порадуйся, друг мой! вот бог дал мне на старости кормилицу. Он, милосердый, даст и тебе счастье, моя родная, - продолжала она, обращаясь к Софье, - за то, что ты так утешаешь старуху, что ты не гнушаешься бедными.
И Софья в эту минуту, точно, была вполне счастлива. - Да какая ты рукодельница, моя матушка! Посмотри-ка, Саша, а? (старушка рассматривала свой чепец). Какой нарядный! В воскресенье же обновлю его к обедне.
Все это происходило чрез два месяца после описанного нами первого дня знакомства Софьи с Палагеей Семеновной.
Между тем Александр трудился над своей Ревеккой. Картина его шла чрезвычайно удачно; он был весел, как дитя, отказался от выгодных заказов, для того чтобы посвятить все время на свою любимую картину. Старушка кой-как перебивалась: она получила за треть свой пенсион, и у нее оставались еще деньги, вырученные Александром за портрет какой-то сорокалетней барыни с розой в руке, писанной им в последнее время.
Еще раз чиновница Теребеньина была права: Александр писал свою картину в присутствии Софьи. Софья, казалось, уже принадлежала к их семейству; без нее было скучно старушке: так она привыкла к ней в самое короткое время. Если день или два ее не было, Палагея Семеновна тосковала; покачивая головой, она беспрестанно говорила: "Что это сделалось с моею Софьею Николаевною? сколько времени не видать ее! не занемогла ли она, моя голубушка? Сохрани бог!.." Александр тоже в тот день, когда не приходила
Софья, был сам не свой; он чувствовал себя в нерасположении, хотел задумываться и ничего не думал, как будто вдохновение его непосредственно зависело от ее присутствия… Случилось, что ее не было дня три; на третий день Александр, облокотясь на руки головою, сидел у стола, в состоянии совершенного бездействия; он несколько раз принимался за кисть, но тотчас же бросал ее и опять впадал в тяжелое и мучительное бездумье: никогда тоска так не давила его.
Он взял книгу, отвернул переплет и с полчаса просмотрел на заглавный лист.
Книга закрылась сама собою. Так прошел целый день.
"Что со мною делается? - подумал он. - Неужели мне так скучно, потому что я давно не видал ее? Разве ее присутствие становится для меня необходимостию?"
Он вздрогнул, до того испугался этой мысли. "Какой вздор! - говорил он самому себе, - разве это в первый раз со мною?.. Выдаются иногда такие несчастные дни - без всякой причины тяжело и грустно… Но если она больна? Опять об ней! да что же мне за дело до ее болезни?"
И он старался смеяться над самим собою.
Но когда, на четвертый день, он увидел Софью, сердце его внятно заговорило, что она очень не чужда ему, и это убеждение увеличивалось по мере того, как он узнавал ее.
Однажды, разговорясь с старушкою о своих детских воспоминаниях, она невольно перенеслась мыслию в то блаженное для нее время, которое провела она в деревне.
- Мне там было легко и свободно, - говорила она, - то были самые счастливые дни в моей жизни. Я так живо помню все это… Когда мы приехали в деревню, после долгой дороги, и когда я взошла в ту комнату, которую мне назначили, - поверите ли? - я запрыгала от радости, я беспрестанно повторяла: как весело! В комнате моей, кроме дивана, двух стульев и старинного круглого зеркала, не было никакой мебели; но эта комната, не знаю почему, мне очень понравилась. Долго я не могла заснуть, мне хотелось поскорее утра; несколько раз вскакивала я с постели и подбегала к окну, но ничего не могла рассмотреть. Утомленная дорогой, я проснулась довольно поздно; горничная моя отворила окно, и ветви сирени, акации и жимолости, густо разросшиеся возле и прислоненные к стеклу, вдруг ворвались в мою комнату. На меня так приятно пахнул свежий воздух, смешанный с ароматом цветов. О, это было чудесное июньское утро - в
Петербурге нет таких! Сирени были в полном цвету, роскошно качаясь на ветках, колыхаемых утренним ветерком, и отражаясь в зеркале, которое висело против окна. Я соскочила с постели, чтобы сорвать цветок сирени, несколько минут впивала в себя запах, потом начала вглядываться в ее красивые формы и искать счастья. Вы не можете себе представить моей радости, когда я отыскала лепесток о шести листочках: я начала прыгать, как сумасшедшая, целовала лепесток и кричала горничной моей: "Посмотри, посмотри, какое счастие нашла я!" С тех пор я уж не искала счастья в сирени!.. Когда я оделась и вышла из своей комнаты, мне сказали, что маменька дожидается меня на террасе, что там приготовлен чай. То, что все наши люди называли террасой, была, в самом деле, длинная галерея, выходившая в сад. В середине ее был спуск на дорожку сада, полузаросшую травой. Эта дорожка шла прямо по небольшой площадке и вдруг упадала вниз, исчезая в разросшихся под горой кустах ракитника, а там, за этими кустами… о, я никогда не забуду моего восторга! - там была река, такая чудесная, точно наша Нева. Как игриво разливалась она на просторе и как красиво ее струи золотились солнечными лучами! Так это-то Кама!.. Ах, как здесь хорошо! - думала я. Маменька не обращала внимания на мою восторженность, отдавая различные приказания управителю. Не допив чая, я сбежала вниз по дорожке, раздвинула своею рукою густые ветви ракитника, и струя воды плеснула к ногам моим; я отсторонилась, обернулась назад, посмотрела вверх - и передо мною из густой рощи дубов и кленов красиво возвышался старинный двухэтажный дом наш, с длинным балконом наверху. Это была очаровательная картина!