За линией Габерландта

— И ты попался, китовая пасть нараспашку! — глухим голосом сказал Белый Кин. — Допрыгался все-таки, Джон Никамура. Не успел удрать.

Мы с Зотовым вздрогнули и переглянулись. Так это и есть Джон Никамура, глава шайки, ее вдохновитель и атаман? Вот он какой!

Голова Никамуры опустилась. И вдруг он выпрямился, положил руки на край стола и твердо посмотрел на следователя.

— Да, меня зовут Джон Никамура.

— Ну вот, а вы зачем-то скрывали такое известное имя, — сказал следователь. — Теперь все ясно, и мы начнем говорить как деловые люди... Уведите. — Следователь кивнул на Скалова.

— Да, мое имя Джон Никамура, — повторил арестованный и добавил: — Но я никого не убивал, руки мои чисты. Я только торговал. Я хотел участвовать в освоении этого края, помогать русским, нести сюда цивилизацию, порядок, добывать золото.

— А корабль, потопленный перед началом войны? На нем погибло много людей. Разве их кровь не на ваших руках?

— Ничего не знаю, — торопливо сказал Никамура.

— Это точно?

— Ничего не знаю, — повторил он.

— Тогда мы спросим Винокурова. Он передавал сведения по радио, он служил наводчиком.

Никамура снял руки со стола. Теперь он опять не знал, куда их деть.

— Не надо спрашивать, — тихо сказал он. — Все было именно так.

— Запишем, что все было именно так, — удовлетворенно сказал следователь.

— Я бы хотел сделать перерыв, — попросил Никамура, не глядя на следователя. — Я очень плохо себя чувствую.

— Пожалуйста. Отдохните и, кстати, вспомните некоторые детали своей прошлой деятельности. Вот вам бумага, вопросы, карандаш. Трудитесь, чтобы даром время не терять.

Никамура вышел. Мы положили на стол следователя свои документы, револьвер и начали беседу. Часа через два вышли на улицу и облегченно вздохнули. Все это очень действует на нервы, раздражает. Плохое — оно всегда плохо.

За эти несколько дней я получил возможность изучить материалы следствия, на основании которых удалось написать две последние части нашего романа. Ничто не осталось неясным. История с экспедицией «Союззолота», гибель старателей-одиночек, катастрофа с кораблем, убийство Бортникова, попытка взрыва на пароходе...

Жизнь Джона Никамуры и его подручных была прослежена с того далекого дня, когда он и Белый Кин, молодые, сильные и удачливые в делах люди, впервые высадились в устье реки на Катуйском берегу, и до самых последних событий начала 1943 года. Пусть читатель судит сам, что сделали эти люди для истории и чего они заслужили.

Много страниц из дневника Зотова и записей его товарищей были переписаны следователем в дело шайки диверсантов и убийц. Остались у следователя и старый револьвер с инициалами Белого Кина, и листки с опросом Шахурдина.

Больше мы не видели ни Джона Никамуры, ни Скалова, ни других участников шайки.

Их расстреляли по приговору суда весной того же гада.

Но с одним из невольных сообщников Никамуры мне все-таки пришлось встретиться. Я говорю о Кирилле Власовиче Омарове.

Только прежде чем сказать о нем, придется сделать маленькое отступление.

Вы, наверное, не забыли еще человека, о котором мы упоминали несколько раз как о добром, душевном и отзывчивом. Речь идет об Иване Ивановиче Шустове, который играет в нашем повествовании хоть и не большую, но важную роль. Ведь это он помог разыскать Шахурдина и сохранить в целости питомник Николая Ивановича Зотова, растения из которого находятся теперь в Май-Урье в надежных руках Петра Зотова. Не кто иной, как Шустов раздобыл в архивах Владивостока документы, характеризующие деятельность первого агронома на Севере. Да и судьба молодого Зотова, приехавшего на Север, так или иначе связана с директором Катуйского совхоза.

Шустов работал в Катуйске почти семь лет. Последнее время он часто жаловался на сердце и нет-нет да и заводил разговор о перемене климата. Ему было трудно говорить об этом: слишком глубокие корни пустил человек в этом крае. Трудами и заботами Шустова выстроен самый большой совхоз треста. Но здоровье...

Зубрилин сказал мне:

— Ты бы съездил в Катуйск, повидал старика. Он часто спрашивает о тебе. Пока есть свободное время.

Не мешкая, поехал я в Нагаево, откуда прямо со льда бухты летали в Катуйск маленькие самолеты.

В порту мы и встретились с Омаровым.

Сперва я не узнал его. Он стоял в группе людей, ожидавших посадки в другой самолет, который летел на юг. Что-то знакомое мелькнуло в облике этого низенького, черноглазого человека в шапке, надвинутой на самые глаза. На нем неловко, боком, сидело слишком длинное пальто с длинными рукавами, он сутулился, смотрел на мир сурово и неприступно.

— Слышь, агроном! — окликнул он сиплым голосом.

— Омаров?.. — Я подошел ближе.

Да, он. Постаревший, с недельной щетиной на подбородке и вялыми щеками, бравый капитан выглядел очень плохо. Вот так так...

Наверное, у меня на лице было написано все, о чем я думал в эту минуту, потому что он вдруг сказал, вымученно улыбнувшись:

— Что, сдал Омаров с лица?

— Да, вы как-то...

— Любой на моем месте... Куда едете? — Он вдруг перешел на «вы». Это тоже не походило на прежнего Омарова.

Не дожидаясь моего ответа, сказал:

— Хотел увидеть Зубрилина, да вот... — Он оглянулся. Только тут я понял, что рядом с ним конвой. — Передайте замполиту, что я очень сожалею о нашей размолвке. Неправ я, зря обидел его, так и передайте. Ни в чем Зубрилин передо мной не виноват, во всем я...

У него задрожал подбородок, глаза странно забегали. Вздохнув и оправившись, он добавил:

— Столько лет проработать в органах и допустить, чтобы... Никак себе не прощу. Вот куда завела самонадеянность.

— Да будет вам, — как можно мягче сказал я.

— На всю жизнь урок.

— Куда летите?

— В Хабаровск везут. А оттуда прямиком на фронт. Штрафной батальон — так определили в трибунале.

Омаров хотел еще что-то сказать, но конвойный заторопился.

— Давай, давай... — не очень ласково произнес он и показал на самолет.

— Прощай, агроном, — сказал Омаров. — Не поминай лихом.

— Прощайте, Омаров, — ответил я и проводил его глазами.

Через час и я сидел в тесном гнезде двухместного самолета. Дрожа всеми своими проволоками и отфыркиваясь, он несся по льду бухты, подпрыгивал на неровностях, а оторвавшись от земли, стал падать с крыла на крыло, скользить вниз, менять курс и всячески измываться над летчиком и единственным пассажиром, пока не набрал высоту и не ушел от ветра, который озорничал над морем и сопками.

Сорок минут полета вдоль берега — и под нами возникла бывшая фактория, поселок совхоза, теплицы, коровники, поля среди леса. Знакомые, почти родные места.

Иван Иванович Шустов был очень обрадован.

— Не забыл старого... Ну, рассказывай. Как Петя? У него, слышал я, сынок? Как звать-то? А что ребята?Как новый совхоз? Ты говори, не мямли, не томи душу.

Выслушав новости, он сказал:

— Теперь о самом главном. Зубрилин ничего не говорил тебе? Ну, так вот. Собираюсь я к себе на родину, в Саратов. Тянет. Да и сердце, знаешь ли... В общем, принимай у меня дела, парень.

Я открыл рот, чтобы возразить, но он не дал сказать ни слова.

— Все согласовано и утрясено. Как это Виктор Николаевич промолчал, не уведомил тебя? Мы с ним давно обговорили твою кандидатуру. Зотов — там, ты — здесь. Действуйте давайте, покажите, на что способна молодежь.

— А наша изыскательская партия? Иванов, Северин, Смыслов. Что станет с ними?

— Им, батенька мой, дорога на Индигирку. Слыхал, какие там прииски появились? А уж если золото, то и совхозы будут. А ты оставайся. Там управятся и без тебя.

Он встал и, порывшись в своем столе, протянул мне конверт.

— Держи. Неделю назад пришло. Все хотел отправить.

Она... Моя далекая, почти призрачная мечта. Я разорвал конверт, жадно проглотил первые строчки письма. Воронежский фронт. Форсировали Дон... В войсках связи. «И все-таки я верю в нашу встречу...» И подпись. А ниже и мельче: «Ст. лейтенант войск связи...»