За линией Габерландта

— Ты иди, я приду сейчас, — больным голосом сказал Саша. — Посижу немного, отдышусь.

Когда я уходил, он добавил:

— Ты уж, пожалуйста, молчи. Знаешь, какие ребята...

Кивнув ему, я пошел к палатке. Совсем рядом.

Ребята сделали через протоку мост — просто свалили на берегу две лиственницы, и они легли с берега на берег.

За мостом, перед палаткой, горел костер. Рядом успели утоптать маленькую площадку. В палатке никого не было. Понятно, на работе. Дрова прогорали, над огнем сиротливо висели котелки. Из палатки шмыгнули в сторону два бурундука. Они обиженно пискнули и, отбежав пять шагов, встали на задние лапки, любопытно вытянув глазастые мордочки. Отлично. Все здесь в порядке. Бычков выбрал подходящее местечко.

Я подождал Сашу. Он явился минут через двадцать, шмыгнул в палатку, повозился там и вышел ко мне повеселевший.

— Ну и дела... — сказал он и подозрительно покосился: не смеюсь ли?

— Бывает, — ответил я. — Где ребята?

— А вон там. — Он показал рукой в лесок. — Съемку делают, репера ставят. И как на грех, мой Казак убежал с ними. Он бы дал жизни этому желтоглазому...

— Да уж, дал бы... — Я вспомнил маленького глупого щенка, которого раздобыл Саша Северин в день отъезда. — Разорвал бы, а?..

Саша засмеялся.

— Ты уж молчи, — попросил он еще раз.

— Ладно, промолчу. А ты привыкай.

— Чего ты не стрелял? Тоже боялся? У тебя же ружье.

— Дробь. А раненый медведь — зверь очень опасный.

— Здоровый, чертяка. Как он на меня смотрел! Брр!.. Жуть! Есть хочешь? — спохватился он, увидев, что я заглядываю в котелок.

— Нет, я потом, с вами. А сейчас пойду. Лопата у тебя есть?

Захватив кирку и лопату, я пошел по острову.

Ну, знаете, этот остров — просто находка. Земля темная, песчаная, видно, много наносов с реки приняла. Везде стояла прошлогодняя трава чуть не в палец толщиной, вейник кистями по ушам бил — такой высокий. Если уж черемуха росла, то в обхват. Если лиственница — в три обхвата. Мощная растительность говорила о сильной земле, о хорошем микроклимате. Сколько тут можно выкроить пашни!

Ребят я увидел в лесочке, они рубили просеку. Бычков сидел на бревне и что-то писал. Он первым заметил меня. Серьезное лицо топографа выразило удовлетворение.

— А, явился! Давно ждем. Как тебе местечко, нравится? Знаешь, мы уже определили район совхоза или отделения, не знаю, что тут будет. Вон там поселок, ближе к протоке коровники, под теплицы есть участок повыше. Только землю не рыли, это ты уж сам.

Когда возвращались в палатку, далеко услышали голос Саши. Он во все горло пел: «Любимый город может спа-ать спокойно...» То ли воодушевлялся, то ли страх отгонял.

Казак сломя голову кинулся на голос к своему хозяину.

— Господи! — сказал Смыслов и возвел очи к небу. — На муку идем. Укачал он нас этой строчкой!

Поужинав, мы залезли в палатку и легли на свои походные кровати. Помолчали, помечтали. Вдруг Бычков сказал:

— Вася, сыграем партию-другую?

Все засмеялись. Смыслов обиженно прогудел:

— Хватит. Ну посмеялись — и будет. Сколько можно...

Серега Иванов вздохнул раз-другой. Не удержавшись от воспоминаний, сказал:

— Учился я в прошлом году на курсах — как в цветнике жил, братцы. Одни девушки. Два парня и тридцать семь девчат, вот какая пропорция.

— Красивые? — сдавленным голосом спросил Смыслов и беспокойно заворочался на своем жестком матрасике.

— У-ух! Ты не представляешь себе! Они над нами всякие шутки шутили. Особенно одна, ее Светочкой звали. Я ей как-то говорю...

— Перемени пластинку! — крикнул Саша со двора, где он возился с посудой. — Неужели интереснее ничего нет?

Северин не выносил, когда говорили о женщинах.

— Заткни уши, — посоветовал ему Смыслов через брезент и повернулся к Сергею. — Ну-ну, значит, ты ей говоришь...

В это время Саша во весь голос начал: «Любимый город может спа-ать спокойно...»

— Слышь, ты! — заорал Василий. — Закройся, пожалуйста, а не то...

Но Северин пел так увлеченно, столько души вкладывал в свое «та-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра», что к палатке начали слетаться сороки и в пять глоток стали передразнивать нашего повара. А Смыслов перебрался на топчан к Сергею и тот уже шепотом досказал ему, как весело и трудно жить двум парням в девичнике из тридцати семи смешливых студенток.

Над палаткой таинственно и строго шумела тайга.

Поздний вечер, а еще светло. Мы отдохнули и опять пошли в лес рубить просеки. Северин пошел с нами: наверное, боялся оставаться один. Казака закрыли в палатке.

— Стереги имущество, — внушил ему Саша.

Нам далеко было слышно, как воет в палатке одинокий, несчастный Казак. На лице у Саши — признаки страдания. Он ожесточенно, до пота рубил кусты и, чтобы не слышать рыданий любимца, сквозь зубы тянул свою разлюбезную песню.

Так проходят два дня. Петра Зотова почему-то все нет. Начинается дождь. Вынужденный выходной. Бычков выдает нам по сто граммов спирта. Саша ставит на стол брусничный пирог, в который вложил свои поварские знания (испек без дрожжей и без духовки), мы легонько хмелеем, поем все песни, какие приходят на ум, и тут Саше вдруг удается вспомнить еще одну строчку, и он, к общему удивлению, тянет в одиночестве: «...и видеть сны, и зеленеть среди весны».

Неожиданно Северин кладет рыжую голову на грудь Бычкову и, плача и размазывая слезы, в припадке откровенности рассказывает историю измены некой Олечки из Усть-Лабинской станицы, которая, узнав, что ее ухажер всего-навсего повар, уходит от него, насмеявшись над чувствами парня, у которого слишком прозаическая, с ее точки зрения, профессия. Повар... Мы успокаиваем Сашу и, как полагается, твердим, что придет к нему любовь и он встретит такую девушку, которая сама любит поварское дело. Тогда они поймут друг друга наверняка. Но он не верит.

— Все! Точка! Никогда!

Саша мрачнеет и с грохотом начинает мыть посуду. Три часа после этого он молчит, как скала.

А Пети Зотова все нет. В чем дело? Мы с Бычковым покидаем палатку, идем под дождем к протоке. Вода помутнела, прибавилась в берегах. Паводки на севере случаются часто: мерзлота, вода не впитывается.

— Сработались? — спросил я начальника партии.

— Славные парни. С такими хоть к черту на рога. Коллективисты, как у нас говорят.

За протокой слышатся два выстрела. Мы вздрагиваем и останавливаемся.

— Зотов... — говорю я и перебегаю по бревнам на ту сторону.

Бычков осторожно идет позади. За кустами голоса. Мы выскакиваем на поляну. Петя Зотов и сам Иван Иванович.

Они передают лошадей рабочему, балансируя, переходят через протоку. И тут я замечаю, что Петя чем-то обеспокоен, а Иван Иванович хмурится. Посидев несколько минут в палатке, он говорит мне:

— Пошли пройдемся.

Мы выходим из палатки. Зотов идет за нами.

— Такое неприятное дело, — начинает Шустов. — Говори ты, Петя.

— А чего говорить, — устало отзывается он. — В общем, стреляли в меня.

Я останавливаюсь как вкопанный. Стреляли? В Петю Зотова стреляли?..

— Расскажи подробно, — прошу я, сдерживая волнение.

— Знаешь ту речку, что за бывшей факторией, на пути к рыбному промыслу? Вот там и случилось. Вчера я дотемна пробыл на отцовском питомнике, приводил в порядок смородину. Вымазался весь в глине, подошел к реке и стал мыть сапоги. Это на той стороне, где кусты. Ну вот, нагнулся к воде и мою голенища. В телогрейке, без шапки. А тут сзади выстрел. Я его не слышал, но почувствовал. Ударило мне что-то в спину, и я булькнул в речку, как камень. Хватило ума не выплыть сразу. Нырнул — и под кусты, нос высунул, слушаю. Кто-то подошел к реке, постоял и осторожно удалился. Сумрачно, лес черный, не разберешь. Тогда я вылез, снял одежду, выжал воду и скорей через реку домой. Гляди, что наделали...

Он сбросил плащ, повернулся. Телогрейка была вспорота от хлястика до шеи. Торчала вата. Видно, стреляли жаканом из охотничьего ружья. Это не пуля.