За линией Габерландта

— Сколько же это будет продолжаться? — спросил позеленевший от качки Илья. — Я уже не могу. Выпрыгнуть, что ли?

— Ты с ума сошел! Разобьет и унесет в море. Лежи и жди.

Наконец судьба сжалилась над измученными людьми. Какой-то девятый вал, родившийся далеко в море, с ревом и грохотом надвигался на землю. Седая бурунистая волна, не встретив отливавшую волну, высоко поднялась к небу, легко подхватила на свой гребень судно и всей грудью навалилась на лес. Люди крепко уцепились за что попало. Захватило дух. Пенистый гребень волны хлестнул по деревьям, рухнул вниз и, выплюнув баржу, с торжествующим свистом полился миллионами потоков назад в море. А тяжелая баржа плюхнулась кормой на деревья, запуталась в ветках и, подминая стволы и сучья с треском, с грохотом рухнула на землю среди густого стланика и лиственниц.

— Все, — сказал Зотов. — Мы выбрались.

Ветер злобно завывал между деревьями, близко грохотало море, пена и брызги летели над лесом, всюду текла вода, скрипела галька на берегу, но эти звуки, после того что люди перенесли в открытом море, казались тихой и невнятной музыкой, доносившейся откуда-то очень издалека.

Они попытались выйти наружу. Мир качался под ногами, все плыло, в глазах стояли зеленые круги, тошнота перехватывала горло. Четверо измученных людей свалились и мгновенно уснули как убитые, презрев опасности, которые все еще окружали их.

А мир, большой и шумный, населенный многими миллионами людей, лежал где-то далеко-далеко за морем, за горами и лесами, и в нем ничего не знали о катастрофе и о судьбе четырех людей, нашедших себе приют на диком берегу Охотского моря.

...По всему видно, никто не искал баржу. Гибель пятерых ссыльных не такая уж большая потеря для дальневосточного тюремного ведомства, у которого были в ту пору десятки тысяч подопечных. На «Делах» этих ссыльных поставили жирный крест и отправили бумаги в архив.

С этого дня Зотов, Величко и их новые друзья перестали существовать для официального мира.

Матери Величко в Полтаву и родителям Зотова в Тамбов были посланы «похоронные», скупо сообщавшие о смерти «при несчастном случае на море».

Маше Лебедевой никто ничего не сообщил. Просто не сочли нужным.

Глава девятая, рассказывающая о дальнейших событиях после спасения четырех ссыльных. Эту часть своего дневника Зотов назвал «Тайга и люди»

Зотов проснулся утром следующего дня, проспав не Менее двадцати двух часов кряду. Его товарищи еще спали, сжавшись под одеялами и разной рухлядью, раскиданной по кубрику. Растопив печку, он вышел наружу, чтобы осмотреться.

Было уже позднее утро. Низкие облака скрывали солнце, но рассеянный свет прорывался сквозь их завесу и скупо озарял огромную прибрежную долину, раскинувшуюся вокруг. Довольно далеко вправо виднелись полускрытые облаками горы. Сбоку все еще ревело море, хотя ветер стал заметно тише. Насколько хватал глаз, берег был покрыт серо-черным лиственничным лесом, очень хмурым в это время года. Рядом с баржей лиственницы стояли по-старушечьи согнутые, обветшалые, покрытые мхом. Кроны их под воздействием свирепых морских ветров сильно сбочились в одну сторону. Несколько дальше деревья распрямлялись, становились заметно выше и крепче. По самому краю леса на земле лежали зеленые ветки стланика, покрытые ледяным бисером замерзшей воды. Стланик обрамлял в зеленую рамку черный лес и являлся как бы передним краем в защите леса от воды и ветра. В каких-нибудь двадцати пяти саженях плескались и гулко падали на берег мутные волны. Черная галька сердито шуршала под напором воды.

Лес, низкое серое небо и гневное темное море — вот все, что он увидел. И вломленная в лес баржа. И четыре живых существа на ней.

Железное тело судна плотно село на землю более тяжелой кормой. Покато округлый нос баржи с оторванным листом обшивки оказался вздернутым к небу. Баржа напоминала необычайно большой снаряд, нацеленный из темного леса на одно из небесных светил. Баржу развернуло боком к морю и слегка повалило набок. Вокруг нее валялись поломанные деревья и ветки.

Сзади послышался глухой кашель. Из кубрика вышел чернобородый спутник Зотова.

— С днем рождения вас, товарищ, — сказал он и весело сощурился, одним взглядом окинув задумчивогоЗотова и хмурый ландшафт вокруг. — Теперь смерть за нами не скоро придет.

— Вы настроены бодро. А ведь эта местность никак не располагает к хорошему настроению.

— Ну что вы! Экая ширь да красотища! Заживем здесь, как Робинзоны. И что самое важное, нас никто искать не будет, теперь наверняка считают покойниками.

— Куда же мы попали? — спросил Зотов, все еще не разделяя оптимизма чернобородого. На сердце у него было тревожно и тоскливо.

— Ветер дул с юга или юго-запада. Значит, нас снесло на север или северо-восток. Трое суток. Мы где-то между Охотском и Олой. А они разделены берегом верст на четыреста, если не больше. И ни одного поселения, это я точно знаю.

— Вам знакомы здешние места?

— Шесть лет проживал в Верхоянске, трижды пришлось быть в Охотске — всё проездом и с надежнымипровожатыми.

— Политический?

— Социал-демократ. Впрочем, это не так уж важно. Раз попал сюда, значит, опасен для властей.

Они помолчали. Сбоку ревело море. Ветер свистел меж веток. Шалая чайка с любопытством посмотрела на них и, сверкнув крылом, сгинула над морем.

—  Хорошо, что лес, — сказал чернобородый. — Веселей жить в лесу. Дрова есть, дичь будет, от ветра укрыться можно. Это не тундра. И не голый камень.

Зотов вспомнил Петрову заимку на Енисее, темные и величавые кедровые леса, шелестящее море вейника на лугах. Как не похож здешний лес на красноярскую тайгу! Жалкие замшелые лиственницы, приземленный, выродившийся кедровник, который здесь называют стлаником, сумрачные, безмолвные долины... Трудно жить на краю земли. Он вздохнул. Собеседник будто подслушал чужую тоску. Положив руку на плечо Зотова, сказал:

— Нечего унывать, молодой человек! Мы не в пустыне, кругом земля обетованная. Русская земля, наша! Согласитесь, что здесь лучше, чем где-нибудь на Яне, да еще когда под боком недреманное око местного пристава. Здесь мы свободны и располагаем собой. Руки, здоровье, рассудок — все у нас есть. И вдобавок целая баржа с грузом.

Пассажиры баржи наконец пробудились ото сна. Илья вышел с припухшим лицом и, не глядя по сторонам, сразу спрыгнул вниз, зашагал к морю. С носовой части было видно, как он на берегу снял пальто и рубашку и стал играть с волнами в догонялки, пытаясь умыться и обтереться ледяной водой, как, наигравшись, отступил от коварного прибоя и стал добросовестно проделывать курс утренней гимнастики. Вернулся он свежий и повеселевший.

Все торжественно и официально познакомились друг с другом. Чернобородого звали Василием Антоновичем Федосовым, а тихий и застенчивый член коллектива отрекомендовался Корнеем Петровичем Оболенским. Ни о чем другом на первый раз не спрашивали. Этого было пока достаточно.

— Что ж, друзья, — сказал Федосов после того, как они позавтракали возле печки. — Запомним этот день, как первый в своем календаре. Сегодня 11 ноября 1911 года. Наша ссылка началась, хотя и не так и не там, как это определено приговором. Тем хуже для приговора и для тех, кто его сочинял. Мы сами себе хозяева. Давайте устраивать жизнь. Прежде всего, мне кажется, надо осмотреть баржу и установить наличное богатство. Ведь мы вправе сказать, что баржа наша, не так ли? Хозяева считают ее погибшей и, вероятно, смирились с потерей.

В носовом трюме лежала соль, очень много соли. В кормовом стояла вода. Общими усилиями удалось оторвать снаружи у самого днища лист обшивки, пробить доски. Вода хлынула из трюма на землю. Через час можно было осмотреть грузы. Здесь лежало много мешков с овсом и мукой. Овес подмок, мука только заклеилась сверху, а внутри мешков оставалась сухой. Нашлись ящики со стеклом, железо, гвозди, лопаты, ломы, кое-какой столярный инструмент, несколько пар сапог и два тюка с одеждой. В отдельном ящике, к удивлению всех, оказалось полное оборудование метеорологической станции — флюгер, термометры, барометр, гигрометр. В сопроводительном письме, почти расползшемся от воды, прочли слова о том, что