Страница 10 из 94
— Любопытно, — усмехнулся в седые усы Стебут. — Это уж, так сказать, общественно-политическое приложение физиологии. Интересно, что же за мечты у вас, если не секрет?
Лицо Ильи Величко загорелось. Движением головы он откинул назад прядь черных волос, его усы воинственно заострились. Но Зотов опередил друга, он сказал:
— Человечество смирилось с тем малым, что оно имеет после многовековой борьбы за свое существование и за хлеб. Из сотен тысяч растительных форм люди окультурили и поставили себе на службу что-то около двух тысяч. По существу, природа как была, так и осталась неподвластной человеку. Она отклоняет его притязания на господство. И человек, окруженный пышной зеленью лесов и лугов, часто голодает буквально бок о бок с несметным богатством, которое надо только уметь взять.
Илья все-таки не выдержал и перебил его:
— Я позволю себе добавить, что бедность порождена не столько неумением справиться с природой, сколько несправедливым общественным устройством.
Зотов нетерпеливо остановил его. Политика здесь вряд ли уместна. Ему хотелось говорить с профессорами о естественных науках. Он сказал:
— Все культурные растения, которые используются человеком, могут расти и развиваться в очень жестких температурных рамках, примерно от пяти градусов выше нуля до плюс сорока. Всякая другая температура за пределами указанных рамок для растений гибельна. Россия — тому пример.
— Вы хотите переделать климат, природу? — спросил Тимирязев.
— Нет, это невозможно. Невозможно, — повторил Зотов, взглядом попросив Илью помолчать. — Зато ваши открытия, Климент Аркадьевич, наталкивают на другую мысль — о возможности переделать растения, приспособить их к климату. Людям нужны растения, способные связывать углекислоту воздуха как при очень низких, так и при высоких температурах.
Тимирязев слушал, кивал головой и теребил рукой кисти бархатной скатерти.
— И это еще не все, профессор, — горячо подхватил Величко, встав рядом с Зотовым и положив ему на плечо руку. — Не вы ли доказали в споре со многими учеными Германии и Англии, что растение использует для создания органического вещества только один, от силы четыре процента солнечного света, падающего на Землю? А если бы оно использовало семь, десять, наконец, двадцать процентов солнечного света?.. Сколь высоко поднялась бы производительная мощность хлорофиллоносного аппарата, каким является зеленое растение! Разве это не есть скрытые от человечества возможности, на которые указал людям наш любезный хозяин?
С минуту в комнате стояла тишина. Все сидели задумавшись. Тимирязев покачал головой, сказал своим глуховатым, полным силы голосом:
— Вот вам, господа, новые идеи, которые начисто ниспровергают Мальтуса и его теорию. Человечество, в сущности, только начинает осваивать нашу прекрасную планету. Говорить о перенаселении, о тесноте людской теперь, когда еле-еле заселена и как-то используется лишь часть суши, всего 70—75 миллионов квадратных верст из 149 миллионов, — это значит просто не верить в разум человека. Земной шар способен прокормить не полтора миллиарда людей, а пять, восемь, наконец, десять миллиардов. А если принять во внимание только что высказанные страстные речи нашей молодежи, то практически нет предела дальнейшему заселению Земли, как нет и конца жизни... Не так ли, коллега?
Он склонился к Стебуту, и тот, тряхнув крупной волосатой головой, сказал:
— Вы забываете, Климент Аркадьевич, что далеко не вся суша пригодна для жизни человека, ибо человек живет лишь там, где живут зеленые растения. Что же касается целого шестого материка, тундры, Сахары, то — увы! — они еще долго останутся пустыми.
— Долго. Это верно. Но не всегда. Представьте, что нашим друзьям в конце концов удастся создать злаки, растущие при температуре в 1—2 градуса выше нуля! Или плодовые деревья, способные переносить зной и безводье Сахары! Тогда что? Не заселит ли человек ныне дикие места? Огромный южнополярный материк — это около 14 миллионов квадратных верст земли, льда и гор. Области тундры — что-то около 20—25 миллионов квадратных верст суши. Наконец, Сахара, Памир, Гоби, Тибет, Исландия и Гренландия, полупустыни глубинной Австралии и Мексики... Нет, земля действительно безгранична. Она только ждет, когда человек ступит на нее твердой ногой и создаст своим трудом обетованные очаги. Я горжусь вами, — сказал вдруг Тимирязев и благодарными глазами посмотрел на Зотова и Величко.
Этот вечер был одним из самых счастливых. Но он же был и самым печальным.
Никто не знал, что произойдет через час-другой.
Глава седьмая, которую автор написал после прочтения личных дневников Зотова
В тот памятный вечер 10 апреля 1910 года (по старому стилю) Зотов с Машей и Величко вышли от Тимирязева в одиннадцатом часу ночи. Едва Величко спустился на последнюю ступеньку крыльца, как из-за угла церкви, напротив дома, появился человек и вежливо попросил:
— Разрешите прикурить!
Зотов втолкнул Машу в дверь и закрыл ее. Человек потянулся с папиросой к самому лицу Величко и внимательно посмотрел на его дикие усы. Все ясно... В ту же секунду от сильного удара Зотова незнакомец дернулся всем телом и отлетел на обочину тротуара. Студенты бросились в глубь темного двора. Сзади послышались свистки, топот бегущих людей, шум облавы, но темная ночь и ловкость помогли им скрыться.
На свою квартиру они не заглянули. Остаток ночи провели за городом, у Калужской заставы. А утром пришли в университет задолго до занятий и с черного хода проникли в лабораторию Дементьева. Федора Ивановича еще не было. Беглецы сдвинули с места два шкафа, отгородили себе закоулок и сели там, дожидаясь хозяина.
Он вошел и, кажется, совсем не удивился столь ранним посетителям. Сказал, не отрываясь от дела:
— Если дверь в аудиторию открыть, голос профессора прекрасно слышен. Вы конспектируете его лекции?
В этот день Климент Аркадьевич не видел в аудитории своих друзей. Зато он видел новых слушателей, по годам явно переростков, которые не столько следили за его лекцией, сколько рассматривали других слушателей. Профессор презрительно щурил глаза, когда встречался взглядом с этими ищейками. Он оборачивался к открытой двери лаборатории, в которую то и дело входил с приборами Дементьев, и тогда слова его звучали особенно четко.
На другой день Климент Аркадьевич пришел в лабораторию, поздоровался с Дементьевым и, не обращая внимания на шорох за шкафами, осмотрел подготовленные лаборантом приборы, положил на стол увесистый сверток с завтраком и пошел на кафедру читать лекцию, оставив дверь за собой открытой. В его «святая святых» посторонние заходить не рисковали.
А дальше, неожиданно для Дементьева, профессор начал задавать своему лаборанту уйму работы: он должен был готовить для его лекций срезы, изучать световой луч на фотоактинометре, конструировать аппаратуру. И всё срочно, всё за немногие, считанные часы, словно его лаборант имел семь пядей во лбу.
В общем, таинственным помощникам лаборанта не приходилось скучать в своем заточении. Лекции подкреплялись практической работой, и они были довольны. Занятия шли успешно. Профессор делал вид, что ничего не видит и не замечает, приносил от Маши пирожки и котлеты и не имел повода жаловаться, что находятся люди, которые не ценят ее труд.
Так прошло все лето. Университетский курс заканчивался. У Зотова и Величко снова появилась надежда на благополучное завершение занятий. Но за месяц до конца занятий фортуна изменила нашим изгнанникам. Кто-то выследил их и выдал.
Ночевали они в камере губернского жандармского управления. На другой день началась серия утомительных допросов. Зотову и Величко предъявляли все новые и новые обвинения. Припомнили побег из арестантской роты, участие в подготовке побега группы ссыльных в Красноярске, наконец, нападение на «чинов полиции и сыскной службы и оскорбление их действием». Когда следствие стало близиться к концу и арестованные уже могли без особой ошибки составить представление о своем будущем, они все-таки не пали духом. Они своего добились. Знания получены, новый шаг к осуществлению мечты сделан. В камере Зотов подолгу гладил свою разросшуюся бороду, а потом как-то сказал Илье: